Елизавета I - Кэролли Эриксон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так оно и было, только сластолюбием он отличался особого рода. Посланники Елизаветы в Париже обнаружили печальную истину. Принц Генрих пользуется притираниями и краской даже с большей охотой, чем Елизавета, а она ими отнюдь не пренебрегала. Вокруг себя он распространяет целое облако пахучих духов, в ушах носит длинные подвески. Что же до оргий, то предпочитает он даже не падших женщин, а длинноволосых, женоподобных «сыновей Содома».
Такие склонности уже сами по себе исключали принца из числа соискателей руки Елизаветы, даже если оставить в стороне его сразу же бросавшийся в глаза религиозный фанатизм. И ко всему прочему Генрих сам оскорбительно оттолкнул английскую королеву. «О какой женитьбе может идти речь, — дерзко заявил он, — ведь она же старуха, и к тому же с больными ногами».
Насчет ног, к сожалению, было верно. На протяжении всего лета 1570 года Елизавета ходила с трудом, сильно прихрамывала, так что передвигаться ей приходилось на носилках даже во время охоты. «Открытая рана прямо над лодыжкой» причиняла ей сильную боль и неделями держала прикованной к постели. Разумеется, брачных шансов Елизаветы это не повышало, даже посланники королевы сомневались, что их повелительница вообще когда-нибудь выйдет замуж.
Бестактные слова принца Генриха о хромоте Елизаветы были достаточно обидны, но уж вовсе уязвлено было ее самолюбие ссылкой на возраст. Только себе она позволяла шутить на эту тему, называя себя старухой с тех самых пор, как ей исполнилось тридцать. Когда-то в тридцать четыре она называла свой возможный брак с девятнадцатилетним юношей чистой воды фарсом: «Старуха ведет к алтарю ребенка». «Люди скажут, что я за собственного сына выхожу», — весело замечала Елизавета, когда ей предлагали в мужья молодых людей, но при этом от окружающих ожидались не только ответные улыбки, но и заверения в том, что все это ерунда, ведь она так молода и красива.
Разговаривать с Елизаветой о возрасте было занятием опасным. Как-то королева осведомилась у леди Кобэм, что она думает о французском принце Генрихе как возможном муже, и та, то ли по легкомыслию, то ли по злобе, ответила прямо: «Браки бывают счастливыми, когда муж и жена примерно одного возраста, а тут слишком большая разница».
«Чушь! — вспылила королева. — Он всего на десять лет моложе меня». Не зря Елизавета позволила себе эту откровенную ложь. Десять лет разницы — еще куда ни шло, но восемнадцать — это уж слишком, особенно если иметь в виду, что жених только вступает в брачный возраст, а невесте — под сорок.
Леди Кобэм была женщиной не только прямой, но и отважной, ведь дамы, навлекающие на себя королевский гнев, изрядно рисковали. По словам Мэри Тэлбот, переданным через Бесс Хардвик Марии Стюарт, иные долго носили на себе следы этого гнева. В одну Елизавета швырнула подсвечник, и у той сломался палец (потом королева убеждала придворных, что это просто несчастный случай), другую полоснула ножом, когда эта дама подносила ей очередное блюдо, — на ладони остался шрам.
Словом, картина довольно отталкивающая — словно не в королевских покоях дело происходит, а где-ннбудь на рыбном базаре либо среди проституток, не поделивших клиента. Насилие, зависть, подсиживание, скрытые насмешки — все это тоже было результатом странного, небывалого положения на троне Елизаветы как безмужней королевы. В начале 70-х годов, когда отпал французский проект замужества, а с ним и сколько-нибудь основательная надежда на детей, это положение проявилось с пронзительной и печальной ясностью.
С самого начала Елизавета встала перед жестким выбором. Либо последовать путем своей несчастной сестры Марии, которая, выйдя замуж, променяла власть, пусть и шаткую, на судьбу униженной, нелюбимой жены и пала в конце концов жертвой открытой вражды или притворной верности. Либо, оставшись одинокой, терпеть внутреннее и чрезвычайно опасное сопротивление со стороны ближайшего мужского окружения — не говоря уже об общественном презрении, насмешках и гнусных сплетнях при дворе, и не только при дворе. Второй путь казался предпочтительнее, и, уж во всяком случае, он наилучшим образом соответствовал характеру и дарованиям королевы Елизаветы. Тем не менее одиночество томило и ранило; ее не могли радовать собственные причуды, как и обволакивающая ее враждебность, а также отравленная атмосфера двора, хотя обретенная взамен всего этого абсолютная власть, безусловно, радовала.
Какая же сила, какая же стойкость характера потребна была, чтобы противостоять давлению и ударам, постоянно сыпавшимся на эту женщину, — отбиваться от советников, выносить личные оскорбления, превозмогать боль, вызванную изменами Дадли, — только сама Елизавета знала это и не доверяла переживаний никому и ничему — ни людям, ни дневнику. А теперь в довершение ко всему этому приходилось мириться с изменениями в своей внешности, наблюдая, как гладкая некогда кожа становится дряблой, а возраст безжалостно вступает в свои права.
Хотя, по правде говоря, в распоряжении Елизаветы было немало способов борьбы со старостью. Молодость хоть до какой-то степени можно удержать с помощью притираний и помады, вышитого шелка и блестящих драгоценностей. Что же касается интеллектуальных удовольствий, то их с годами становится не меньше, а, напротив, больше, и Елизавета жадно читала и перечитывала латинские и греческие тексты, к которым пристрастилась еще почти девочкой. Наверняка она нередко бывала довольна собой: большие и малые политические победы, удача, что так часто улыбалась ей, — все это не могло не радовать.
Любила Елизавета наблюдать и жизнь при дворе с ее неожиданными поворотами, интригами, интеллектуальной игрой придворных, среди которых были отнюдь не одни лишь дураки. Ей нравились шутки и всякие забавные истории, они заставляли ее смеяться, «как от щекотки». Потешали Елизавету, с другой стороны, и отсутствие у окружающих чувства юмора, претенциозная важность. Екатерина Медичи назначила своим новым послом в Англии скучного чинушу, который обратился к Елизавете с совершенно невыносимой торжественностью. «Мне кажется, — писала она королеве Екатерине, — что мсье Паскье полагает, будто я плохо понимаю по-французски; говорит он с такой расстановкой и выбирает такие слова, что, право, трудно удержаться от смеха». Скорее всего столь остро воспринимая и реагируя на любое отклонение от нормы, Елизавета просто искала и находила отдушину в собственной жизни, в которой было так много искусственного и ненадежного. Но в любом случае, вымещая на своих несчастных фрейлинах дурное настроение или перечитывая Сенеку, чтобы «хоть чуть-чуть отвлечься от забот», Елизавета изживала тоску и печаль в одиночку, никому и ни на что не жалуясь.
Однако же не в ее силах было оградить себя от широко
