За свободу - Роберт Швейхель

Над широкой гладью Майна еще клубился утренний туман, заволакивая молодую зелень прибрежных виноградников, когда посланцы выехали из Гейдингсфельда и направили своих коней вверх по отлогому склону плато. Справа от них шумело безбрежное зеленое море — Гуттенбергский лес, через который вела дорога из Вюрцбурга в Лауда на Таубере. Озимые на плоскогорье взошли на славу, но яровые имели довольно жалкий вид. Поля возделывались плохо, с большим опозданием. Всюду не хватало рабочих рук; плуги были перекованы на мечи. Кое-где упущенное старались наверстать прибывшие в отпуск ратники. Когда солнце заиграло на верхушках деревьев, перед всадниками открылась деревня Гибельштадт. Замок Цобелей был цел и невредим. Фриц Цобель не зевал и запасся охранной грамотой от Якоба Келя. Деревенская улица, по которой они ехали, словно вымерла. Всадники хранили молчание.

Вдруг Флориан Гейер осадил своего вороного коня. Его суровый взгляд устремился туда, где прошло его детство, где он провел счастливые годы с любимой женой. Перед ним были одни развалины. Почерневшие от дыма, полуразрушенные башни стояли без крыш. От господского дома осталось лишь несколько обуглившихся стропил, торчавших над развалинами в ярком солнечном свете. Одно полотнище ворот валялось на земле, другое еще висело на одной петле. Щит с гербом Гейеров над аркой ворот был изуродован пулями и ударами алебард, и сквозь дыру в нем видна была груда развалин.

Спутники Флориана Гейера тоже придержали коней, молча, с участием поглядывая на него. Священник Деннер попытался утешить его, напомнив ему слова пророка Илии, обращенные к Иову: «Слушай, брат, блажен тот, кого наказует бог, а потому не противься наказанию всемогущего. Он наносит раны, но рука его исцеляет. Он спасет тебя от шести несчастий и в седьмом горе не коснется тебя».

Флориан медленно повернулся к нему и ответил:

— Напрасно ты утешаешь меня, брат. Я не ропщу. Мой замок должен был пасть, как и все замки, для того чтобы крестьянин мог высоко поднять голову и спокойно пожинать плоды своего труда. Развалины замков будут напоминать ему о свергнутом рабстве и будут внушать его потомкам, что если тираны снова посмеют придавить их своей пятой, то они должны взяться за оружие и бороться, как боремся мы.

Он пустил коня крупной рысью. Остальные последовали его примеру, и скоро вся кавалькада скрылась в густом облаке пыли.

Глава третья

На главной Рыночной площади в Ротенбурге собралась огромная толпа крестьян и горожан. Изо всех окон торчали головы любопытных. Это было утром в четвертое воскресенье после пасхи. Разодетые по-праздничному горожане, особенно же их жены и дочери, теснились в открытых окнах. Настроение было праздничное, и больше всего смеха и крепких шуток раздавалось из густой толпы подмастерьев; особенно выделялся громкий голос Каспара Эрлиха. Все с нетерпением ожидали процессию. Депутация Франконского войска, накануне вручившая магистрату свои верительные грамоты и «Двенадцать статей», должна была явиться за ответом на свои требования и предстать перед отцами города и комитетом выборных. Магистрат прислал Флориану Гейеру и старшине Пецольду в скромную гостиницу на Вюрцбургской улице, где они жили и ели за счет города, почетные дары: каждому по церковной ризе из тяжелого бархата и по серебряному распятию. По всем окрестным деревням были разосланы магистратские гонцы с приглашением общинным советам прислать в Ротенбург к этому воскресенью своих делегатов. Утром послы были в соборе св. Иакова и слушали проповедь доктора Дейчлина.

Самые хлесткие шуточки, которыми Каспар Эчлих забавлял своих друзей, приходились на долю Габриэлы Нейрейтер и Сабины фон Муслор, красовавшихся в окне дома Конрада Эбергарда. Сабина следила за сутолокой на площади не так безучастно, как обычно. Ее свадьба с фон Адельсгеймом из-за смутного времени все откладывалась, и она покорно сносила насмешки подруги, которая уверяла ее, что эта отсрочка так же радует ее, как в былые времена, когда они вместе воспитывались в монастыре, ее радовали летние каникулы.

— А вот и рыцарь фон Менцинген, — заметила Сабина. — С каким достоинством он выступает и отвечает на приветствия.

Капризно изогнутые алые губки прекрасной Габриэлы скривились в презрительную гримасу. Ее ненависть ко всему, что носило имя Менцингена, еще усилилась с тех пор, как представители комитета своим заступничеством спасли Бешеного Цейзольфа от гнева крестьян. Эразм фон Муслор и ее опекун, разделяя всем сердцем эту ненависть, охотно прислушивались к советам, рождавшимся в ее умной головке. Ибо если страсть помрачает разум мужчины, то она обостряет рассудок женщины.

Стоявший за спиной девушек Конрад Эбергард высунулся из окна и, глядя вслед Менцингену, произнес:

— Ни дать ни взять народный трибун. Я слышал, что сразу же по прибытии крестьянских послов он отправился к ним в гостиницу и долго там совещался. Теперь магистрату придется отведать кислого яблочка! Несмотря на все наши старания, помощи ждать нам неоткуда: ни Нюрнберг, ни маркграф, ни Швабский союз нам не помогут.

— И ни сам магистрат, с этого надо было начинать! — пренебрежительно закончила Габриэла, наморщив свой тонкий, с легкой горбинкой носик. — О да, досточтимые господа совещались и в ратуше, и в питейном зале, не щадя сил; выносили с утра до ночи постановления, да только ни одного не осуществили.

— Но ведь они невыполнимы, — пояснил бывший второй бургомистр.

— Так ли? — возразила его питомица. — Когда на прошлой неделе к нам заявилась эта дикая орда тауберских крестьян, а потом и вторая подошла к Госпитальным воротам, хватило же ума у магистрата спровадить из города и тех и других? Сумел же он призвать горожан к оружию для предупреждения беспорядков и объявить достоянием города все имущество монастырей и духовенства, чтобы спасти добро от разгрома и расхищения?

— За что все последующие бургомистры должны будут воздать вечную благодарность Иоргу Берметеру, — закончил Конрад Эбергард.

— Так почему же магистрат не проявил тогда же своей власти, не схватил зачинщиков и не бросил их всех в тюрьму? Почему вы не отважились на это? Ведь риск был не так уж велик? Все, кому есть что терять, от страха перед крестьянами жмутся под защиту магистрата, как цыплята под крылышко наседки, когда почуют приближение коршуна.

— Совершенно справедливо, — подтвердил с ехидной усмешкой ее опекун. — Но Менцингену не удастся сыграть на страхе перед крестьянами. Не сбросят же они магистрат из-за прекрасных глаз Менцингена, если их требования будут удовлетворены.

— Союз с крестьянами? Да ведь это — венец позора! — воскликнула прекрасная Габриэла, вся вспыхнув.

— Союзы заключаются лишь для того, чтобы быть расторгнутыми, — прошептал Конрад Эбергард и добавил вслух: — Но что, кроме честолюбия, могло побудить Гейера фон Гейерсберга стать на сторону крестьян, — не могу себе представить. Не верю я в прочность их союза, особенно же после того, как та самая орда, что посетила нас, на обратном пути в Вюрцбург разрушила, как я слышал, его Гибельштадтский замок.

— Какой позор! — простонала Сабина, а Габриэла желчно рассмеялась.

Мелодичный перезвон с колокольни собора св. Иакова слился с ее смехом. Толпа устремилась на площадь, и вскоре между питейной и ратушей показались крестьянские послы. Все они были в панцирях, с мечом на боку и в сверкающих в утреннем солнце шлемах. Даже лейценбронский священник Деннер надел панцирь поверх рясы; у Пецольда же на груди красовалась золотая цепь оксенфуртского старшины. Ликующие возгласы толпы приветствовали их на всем пути до ратуши. Многие пожимали руку Деннеру и Большому Лингарту, популярным в городе. Но из окон патрицианских домов послов не встречали ни радостными криками, ни развевающимися платками, ни цветами. Они шли грубовато-простые, с серьезными, строгими лицами. Напряженные взгляды любопытных, в том числе Сабины и ее подруги, были устремлены главным образом на Флориана Гейера. Сабина, сама того не замечая, все больше и больше высовывалась из окна, и ее голубые глаза загорелись. Зато лицо прекрасной Габриэлы становилось все мрачней.

— Какой красавец! — томно прошептала Сабина, и, когда тот, кем она так восхищалась, исчез под аркой ратуши, с ее полураскрытых губ сорвался вздох. Она посмотрела на подругу и была поражена ее нахмуренным лицом, ее неподвижно устремленными вдаль глазами.

— Ах, как ты можешь, Габриэла! — с упреком воскликнула она.

— Как могу? Вот оно что! Ты сдалась на милость победителя и готова пасть к его ногам? — с резким смехом отпарировала Габриэла и откинулась на спинку кресла.

— Нет, я не знаю никого, кто мог бы сравниться с ним, — отвечала Сабина, слегка зардевшись. — Он должен нравиться любой девушке. Какое гордое, мужественное лицо. Сколько благородства! — И она мечтательно закрыла глаза, не замечая направленного на нее угрожающего взгляда Габриэлы.