Повести - Петр Замойский

 — Не пойму, Софья, кто и что я теперь, — проговорил я пересохшими губами. — Верно, читал я много, но…

 — И видел, пережил, передумал, — добавила она.

 — Все это в куче.

 — В хаосе. Вот так… — и она развела руками, в воздухе, изображая хаос.

 — Верно, — согласился я, и снова вспомнились слова учителя, сказанные мне давно–давно: «Обычная история всех бедных, но способных учеников: вместо того чтобы учиться дальше, они всегда угождают в пастухи или батраки!» — Что же мне делать? — спросил я Сошо.

 — Что делать? Об этом я и думала. Но сначала вот что. Предупреждаю, не подумайте, слышите, — не подумайте, что я навязываюсь в дружбу. Я знаю ваш характер, скажу прямо: я очень рада была бы почаще встречаться и говорить. Мы найдем о чем. Вас заметил покойный учитель, но он ничем помочь не мог, а я помогу. Вы хотите учиться?

 — Зачем спрашивать об этом?

 — Я больше чем помогу, я… заставлю вас учиться! — убежденно проговорила она. — Вы слышали, что в Москве есть народный университет Шанявского? Только не пугайтесь слова «университет».

Правда, я слышал про такой университет, но и в мыслях не держал, что мог бы в него поступить. Для этого надо жить в Москве.

Она словно догадалась, о чем я задумался.

 — В нем заочно можно обучаться. Весь материал будут присылать сюда, а вы письменно будете отвечать.

 — Вряд ли я что пойму.

 — Сначала нелегко пойдет дело, но тут‑то вам и понадобится моя помощь.

 — Ваша помощь?

Она кивнула головой.

 — Подумаю, Соня. Спасибо за совет. И за все спасибо.

 — Не стоит. Пейте чай… Хотите, расскажу новость?

 — О которой в записке?

 — Та особо. С Настей давно не виделись?

 — А что?

 — Ничего. Сговорено тихо и мирно.

 — За кого?

 — Готовьте стихи на свадьбу. Начните так: «У нашего барина, Макара Гагарина», а окончите просто: «Пью я эту чарку за Настю с Макаркой».

 — Замечательно. Только меня это совсем не трогает.

 — Гагару все еще отчитываете?

 — Перестал.

 — Напрасно. Это озорство, ей–богу, мне нравится. Пугать пугало, изводить его! Нет, вы… ловко придумали.

Мы рассмеялись. Я подробно рассказал, как своим чтением довожу Гагару до исступления. Он рычит: «Уйди, змей!», а потом снова обещаю ему царствие небесное, и старик утихает.

Соне особенно понравилось, что Гагара, простив почти все долги, вдруг вспомнил старый долг Марье Ручкиной и крикнул Николаю:

 — Отдай Марье три рубля. Сними старый грех с отца.

Соня весело хохочет. Она сидит рядом со мной, я слышу ее теплое дыхание, ощущаю запах духов и ловлю себя на мысли, что если чаще буду встречаться с ней, то влюблюсь в нее. Отодвигаюсь, она понимает и не обижается. Она будто не видит. Когда мы напились чаю и я уже собрался уходить, Соня вскользь, будто к слову, бросила:

 — Распутин убит.

 — То есть как? — опешил я. — Откуда знаете?

 — Это мое дело. Ну, довольны новостью?

 — За такую… спасибо, Сонечка, — внезапно назвал я ее так и покраснел.

 — Придете?

 — Обязательно.

Мы пристально посмотрели друг на друга, крепко пожали руки, и я чуть не бегом направился от нее.

 — Филя, Распутин убит! — прибежал я на другой день к нему.

Он с размаху вонзил топор в ступу и уставился на меня острым глазом.

 — Да, убит, — и я рассказал ему все, что слышал от Сони.

 — Собаке и смерть собачья!

 — Теперь подумай, куда дело может пойти, — намекнул я ему.

 — К тому и пойдет.

 — Не зря эти штуки делаешь, — указал я на дере-вянные винтовки.

 — Пригодятся.

Мы уселись на верстаке. Сейчас самый удобный момент узнать его мысли. Осторожно намекнул ему на бунт в нашем селе, упомянул про Харитона — вожака и пожалел, что теперь его нет с нами. Филя отвечал резко, пересыпал свою речь бранью. Когда я вновь упомянул про царя и царицу, он, даже не оглянувшись, страшно выругался. И тогда я осторожно спросил:

 — Филя, в случае опять начнется, как в том году, ты как?

 — А так же, как и ты! — ответил он прямо.

 — Правда? — обрадовался я. — Значит… вместе. Эх, жаль, Харитона нет!

 — Мы сами большие.

 — И злые, — подсказал я. — Но ты, Филя, иногда очень горяч.

 — Не бойся.

 — Все‑таки, в этом деле, чуть что… а время военное… Не думай, что я не смел, нет, но меня учил Харитон беречь тайну.

 — Будем беречь тайну!

 — Хорошо, Филя. Хочешь, я тебе принесу одну или две книжки? Запрещенные. Очень понятно напечатано.

 — Принеси.

 — Ладно. Может, вместе соберемся…

 — Еще лучше!

 — Ну, Филя, я пойду. Да, вот что… в нашем обществе есть десятский Шкалик. В случае чего ты с ним ни–ни. Он из тех, которые…

 — За ноги да в прорубь! — быстро вынес Филя приговор.

Стоят рождественские морозы. Свирепо воет вьюга. В нашей избенке такой холод, что не раздеваемся. В пазах намерз снег,’ всюду иней.

Сегодня вечером ко мне зашел Степка. Он был взволнован. Снял свои очки н, протирая их, прохрипел:

 — Ванька при смерти. Пойдем… Семена позовем.

Шагаем через сугробы к Семену и, уже втроем, идем к умирающему другу. Семен на деревяжках еле плетется.

Стучу в окно, густо покрытое снегом. Дверь в сени открывает Ванькина сестра Марфуша. Лицо у нее заплаканное.

Ванька лежит на кровати. Отец его топит голландку, мать сидит у стола. Встречают они нас молча. Я подхожу к Ваньке, Марфуша держит лампу. Вглядываюсь в лицо своего товарища, когда‑то румяное, с веселым блеском в глазах. Сейчас оно бледное, щеки впалые, как бы сжатые тисками. Глаза полуоткрыты. Я тихо окликаю его, но он не слышит. Он смотрит в темный потолок. Лишь частое, со свистом дыхание вырывается из его тощей, прикрытой дерюгой груди.

 — Ваня, Ваня, — снова зову я его, низко нагнувшись, — ты слышишь меня?

Чуть заметно дрогнуло его лицо, он открыл глаза, попытался голову повернуть к нам, но не смог.

Спазмы сжали мне горло, и я, боясь, что вот–вот разрыдаюсь, отхожу, уступая место Степке. При свете тусклой лампы синие очки придали Степкиному лицу зловещий вид. Казалось, сама смерть наклонилась над Ванькой и хриплым голосом зовет:

 — Друг, Ванька, очнись!

Приковылял Семен. Снял с Ваньки дерюгу, положил ему руку на грудь и громко позвал:

 — Ваня, вставай. Что все лежишь? Пойдем на улицу…

Безногий Семен пытался кричать весело, но голос выдавал его. Еще раз окликнул его Семен, и вот стеклянные глаза Ваньки повернулись в сторону Семена, синие губы что‑то прошептали.

 — Пить, — сказал Семен.

Подошла Марфушка с кружкой воды и ложкой.

 — Кто… при… шел? — еле слышно спросил Ванька, попив воды из ложки.

 — Мы, мы! — закричал Семен. — Я, Петька, Степка. Ты бы встал на часок! Умереть мы тебе не дадим.

 — Не–ет… ум–ру… Вот… дух… — едва выговорил он, и глаза его остекленели, а на лице выступил крупный пот.

Марфуша повесила лампу, прикрыла Ваньку дерюгой. Мы сели на лавку. Сидим, молчим. О чем сейчас говорить? Вдруг тихо заплакала мать, всхлипывая, заплакала и Марфуша, слезы застлали глаза и мне, и Семену. Семен принялся утешать, что Ванька дотянет до весны, что на свежем воздухе ему будет легче… Словом, говорил то, во что никто, — и сам Семен, конечно, — не верил. Ванькин отец, широкобородый, с морщинистым лицом, сидел на ступе возле голландки и, низко свесив голову, о чем‑то думал, тяжело вздыхая.

Мы сидели, изредка переговариваясь, почти до полуночи. Затем ушли. Возможно, что мы не успели дойти до своих изб, как с Ванькой уже началось и кончилось то, что было неминуемо.

…Его величество, государь император, всея великия, малыя и белыя Руси, царь польский, великий князь финляндский, эстляндский, курляндский, лифляндский, и прочая, и прочая — Николай Второй приклеен к бревенчатой стене нашей избы разжеванным хлебом.

Мы со Степкой срываем портрет царя. Вот он, в наших руках! Кладем царя на стол, смотрим на него. Степка хрипло дышит, скрипит зубами, а меня пронизывает дрожь. Вот он, из‑за которого столько людей погибло на войне, по повелению которого десять лет назад расстреляли наше село, угнали наших мужиков; он, который оставил нас совсем без земли, загубил Ваньку, искалечил Степку и меня.

Бросаем портрет царя на грязный пол и долго топчем.

В это время входит мать. Увидев, что мы делаем, она, смертельно побледнев, безмолвно опускается на лавку. А мы, истоптав портрет, бросаем его в печку, открываем трубу, чиркаем спичкой.

Опомнившись, мать говорит сквозь слезы синими, сухими губами:

 — Что это вы? Урядник узнает — обоих прямо на каторгу…

 — Молчи, мать! — злобно кричу я. — Скоро ему не то будет. Ско–оро!

19

«Деревенской бедноте сначала надо на помещиков ударить и хотя бы только самую злую, самую вредную барскую кабалу с себя сшибить, — в этом многие богатые крестьяне и сторонники буржуазии тоже за бедноту будут, потому что помещичья спесь всем оскомину набила. Но как только мы помещичью власть посократим, — так богатый крестьянин сейчас себя покажет и свои лапы ко всему протянет, а лапы у него загребущие, и сейчас уже много загребли. Значит, надо держать ухо востро и заключить крепкий, ненарушимый союз с городским рабочим человеком».