Повести - Петр Замойский

Сходил к Филе, к Игнату, рассказал им кое–какие новости, сговорился о перевозке сруба. Оба охотно согласились, — им хотелось познакомиться с моим братом, а Мише тоже необходимо узнать их.

За эту неделю я по–настоящему узнал характер брата и его познания. Он очень много читал и, о чем бы я ни спросил, давал мне точные ответы. Характер у него твердый. Видно, что суровая судьба не сломила его, а, наоборот, закалила. Его, как и меня, печалила наша бедность. И мы планируем с ним, высчитываем, сколько надо вложить в хозяйство, чтобы оно хоть чуть походило на хозяйства других. Из этих разговоров я понял, что Миша после войны вернется домой. Мне было от этой мысли и радостно, и в то же время жалко Мишу. Не хотелось мне видеть его мужиком. Однажды я сказал ему об этом, но он ответил, что надоело мыкаться по людям, что уже немолод он и хочет пожить в своем доме.

Иногда становился он задумчивым и грустным. Мне было жаль его, а спросить, о чем он думает, отчего грустит, — неудобно. Мать тоже замечала за ним это и настороженно посматривала на него. Однажды, когда Миша, посидев так, вышел на улицу, мать подошла ко мне, села и вздохнула. Я прекратил работу, посмотрел на нее. После некоторого молчания она тихо заговорила:

 — Сынок, погляди на Мишу. Чтой‑то он, нет–нет, а вроде затоскует.

 — Сам вижу.

 — Спроси‑ка его, не вздумал ли он жениться?

У меня даже ручка выпала на бумагу. Чего–чего, а такого от матери не ожидал: Миша и вдруг… жениться?

 — Что ты, мать! Он всего‑то на один месяц приехал в отпуск. Когда ему с этим делом возиться!

 — Чую я, Петька. Есть у него эта думка в голове. Побай с ним, намекни.

 — Намекну, — обещался я. — Но я тебя, мать, не пойму. То меня собиралась женить — не вышло, теперь Мишу. Плохо, что ль, с холостыми сынами?

Мать вдруг расплакалась, да какими горючими слезами!

 — Что ты, что — ты? — встревожился я. — О чем? Какая ему жена, раз он на войне? Нынче в штабе, а завтра в штыки.

Еще что‑то говорил я матери, но она, видимо, не слушала меня и продолжала плакать. Что у нашей матери на сердце? Слишком много хватила она с нами горя.

 — Кончится война, все женимся, — утешаю ее. — Нагоним тебе снох целое стадо.

Наверное, я угодил ей. Она начала всхлипывать:

 — Хочу я, сынок, пока жива… как все люди. Какая же я мать — ни одного из вас не женила. От людей стыдно.

И я понял ее, понял ее горе. Мы — ее дети. Нас шесть сыновей. Из них четыре взрослых. И никто не женат. Какое ей дело, что война? И я снова говорю утешая:

 — Мамка, никто тебя осуждать не будет.

Она перестала плакать и сердитым голосом произнесла:

 — Поговори с Мишей.

Я еще раз успокоил мать и решил как‑нибудь поделикатней поговорить с братом. Что‑то он скажет?

Народ бывал у нас почти каждый день, а вечерами особенно. Больше всего — солдатки. Каждая полагала, что Миша обязательно где‑нибудь встречал ее мужа или по крайней мере знает, где он.

Пришла солдатка Маша. Тоже спросила о своем Ефиме, а украдкой шепнула мне, чтобы я зашел к девкам «почудить».

В один из вечеров, когда в избе никого из чужих не было, я, хоть и чувствуя, что неловко оставлять Мишу одного, стал собираться на посиделки. Мать, которая давно не спрашивала, куда я ухожу, как нарочно, спросила:

 — Далеко ли, солдат?

 — Прохладиться, — говорю ей.

 — На улицу, што ль?

Это спросил Миша. Я даже вздрогнул. В его тихом голосе послышались мне тоска, одиночество.

 — Я, Миша, на часок. Солдатка Маша просила написать письмо ее мужу. Ну, там девки у нее. Словом, посиделки.

И шутя предложил ему:

 — А хошь, пройдемся? Девок поглядишь.

Никак не ожидал, что брат так быстро согласится.

 — Что ж, пойдем!

Невольно посмотрел я на мать. У нее торжествующее лицо. И еще моргает мне, видимо намекает на тот разговор с ней. Я киваю головой.

Миша уже облачается в свою форму, да так, словно ему скомандовали в поход.

Скоро скрип наших сапог четко раздается в морозной тиши. Искоса поглядываю на брата. От лунного света искрятся его погоны. Словно по кусочку льда с изморозью положили ему на плечи. Некоторое время шли молча. Первым заговорил он.

 — У тебя что, присуха там есть?

Я ответил, что присуха была, да дело рассохлось, и что теперь у меня есть настоящая присуха, но не в своем селе. И я подробно рассказал брату о встрече с Леной. Дослушав меня, он воскликнул:

 — У тебя же настоящая любовь!

 — Как видно, Миша.

 — Так чего же… — Он даже приостановился и сказал твердо: — Сватай и женись!

 — Видишь ли, Миша, — решил я отшутиться, — в солдатах я привык рассчитываться по порядку номеров. А у меня с правого фланга двое.

 — Кто?

 — Номер первый ты, второй — Захар.

Миша замолчал. И тут‑то я догадался: как раз подходящий момент спросить его, выполнить просьбу матери.

 — Не только девки должны блюсти — младшей не выходить раньше старшей, но и мы. И я до тех пор не женюсь, пока ты не откроешь мне дорогу. Ведь ты‑то когда‑нибудь женишься?

 — Конечно.

 — Только не на деревенской, наверно?

 — Почему? — изумился он.

 — Ах, та–ак? — подхватил я, чувствуя, как щеки мои запылали. — Миша, брат, в чем же дело? Давай, я тебе такую девку подберу, век будешь спасибо говорить.

 — Давай, — сказал он.

Помолчав, я уже серьезно спросил:

 — Ты… в самом деле?

 — Видишь ли, я думал об этом… А раз такой разговор зашел, скажу. Мне скоро тридцать. Я все ждал, вот–вот наступит время, когда мне доведется спокойно пожить, семейно, как всем. Но где конец ожиданью? Рассудим здраво: женитьба, будут дети. Их надо вырастить. Когда же я буду растить их?

Миша обстоятельно говорил о том, что ему необходимо жениться, но ни разу не упомянул о любви. Любил ли он когда‑нибудь? А может быть… тоже некогда было!

 — Я понял тебя, Миша. Верно все, что ты говоришь. Но как же так, сразу? Ведь надо сначала влюбиться или хоть человека узнать…

Помолчав, он сказал:

 — Любовь… да, но любовь не знает сроков. Главное, чтобы в человеке не ошибиться. А любовь… ты вот с одного взгляда, говоришь, полюбил? А чем я хуже тебя?

 — Миша, ты шутишь или нет?

 — Совсем не шучу.

 — Тогда по рукам?

И я беру его руку, жму ее и говорю:

 — Значит, начинается смотр невест.

Вот и посиделки. Чуть–чуть виден огонек. В окне тени девок. Стучусь в дверь. Сквозь продутые пятна на стеклах кто‑то смотрит. Слышны восклицания, а скоро из сеней голос Маши. Она узнает меня и открывает дверь.

 — Здорово, девки!

Вхожу, пропускаю брата и, указывая на него, говорю:

 — Солдата встретил! Захватил с собой. Замерз. Отогрейте. Какая из девок самая теплая?

 — Все хороши, — отвечает Маша. — Любая, как печь.

 — Раздевайся, брат, здоровайся, — говорю Мише.

Подвожу его к каждой, знакомлю. Некоторые с удивлением поглядывают на незнакомого солдата.

 — Называй свое имя, — требую. — Так полагается.

И девки называют себя.

На меня нашло знакомое мне нервно–приподнятое настроение: болтал без умолку, нес всякий вздор, «чудил», чтобы всем было весело. Сначала Миша чувствовал себя смущенным, потом освоился и даже начал шутить. Но я отметил, что он или совсем не бывал на посиделках, или отвык от них. Побыв некоторое время, я встал и сказал хозяйке:

 — Маша, спасибо этому дому, пойдем к другому.

На улице я спросил брата, понравилась ли ему какая‑нибудь. Нет, ни одна не понравилась.

«Жених разборчивый», — подумал я.

Мать, узнав от меня, что Миша в самом деле вздумал жениться, совсем преобразилась. Но я взял с нее слово — никому не говорить об этом, особенно куме Мавре. Больших трудов стоит это матери!

Были еще одни посиделки в нижнем конце нашей деревни. Туда я редко заглядывал. Тот конец «не наш». Но я решил сводить туда брата.

Была сильная метель. Мело понизу и сыпало сверху, не поймешь, где дорога. Всюду дымились сугробы. Иногда сквозь вьющийся снег проглядывала мерцающая луна.

Посиделки были в просторной избе. На длинных лавках сидели девки. Одни пряли, другие вязали что‑то, шили. Увидев нас, девки перестали работать и с любопытством уставились на моего брата.

 — Генерала привел к вам, девки. Он стрелять и кусаться не будет, а которую поцелует, той только на пользу.

На самом видном месте сидела Паша. Это была одна из тех девок, из‑за которых обычно дерутся парни. Часто улица идет на улицу. Приходя на посиделки, я нередко говорил с Пашей, как и со всеми, и не заискивал перед ней, как то делали другие ребята, даже из богатых семейств. И она, зная, что красива, что из‑за нее дерутся парни, не гордилась этим; может быть, и гордилась, но не показывала своего преимущества перед подругами.