Повести - Петр Замойский

Паша высокого роста, полная, румяная, с правильными чертами лица. Она всегда держалась очень спокойно и в то же время весело; ее ничто не могло смутить, и, когда на ее счет отпускались слишком грубые шуточки каким‑либо парнем, она так отвечала, что парень не знал, куда ему деваться. Семья у них хорошая. Жили безбедно. Паша умела не только прясть, ткать, но и пахать, косить. Словом, выполняла то, что у нас считается чисто мужицким делом.

Свет лампы падал на лицо Паши. Кивнув ей, я усадил Мишу на коник, чтобы он мог разглядеть всех девок, а сам пошел в уголок, где около печки вязала хозяйкина дочь, голосистая, сухопарая, некрасивая Верка.

Разговаривая с ней, я украдкой наблюдал за Пашей и братом.

 — Девки, вы что, петь разучились? Вера, затяни любимую.

Поломавшись сколько надо, Вера полузакрыла глаза, и вот ее звонкий голосок раздался в большой избе:

Э–эх, кабы на цветы да не Мо–брб–озы,И зи–имой бы цветы расцвета–али.

Десяток вначале несмелых голосов подхватил печально и протяжно:

Э–э-эх, кабы на меня да не кру–учина,Ни о чем бы я не ту–ужи–и-ла–а.

Потом пришел Данила, хозяин, мужик низенького роста, лицом разительно похожий на нашего огца. Он поздоровался с Мишей и со мной, разделся и присел к брату.

У Данилы на фронте три сына — есть о чем спросить брата. Я пересел к Паше и подмигнул ей в сторону Миши:

 — Правда, хорош?

Паша посмотрела па него из‑под гребня.

 — Ничего.

 — Женить хочу его, а невест нет.

 — Как нет, озорник, полна изба.

 — Ему кралю надо. Давай вместе с тобой найдем и женим.

 — Давай, — засмеялась она. — Кого?

 — Ей–богу, не знаю.

И как‑то неожиданно для себя я проговорил:

 — Если бы ты сама пошла, мы бы обязательно женили его.

Она бросила на меня такой взгляд, что все лицо мое запылало, но я уже не отставал:

 — Говори, Паша… сразу!

 — О–ох! — чуть вскрикнула она и оборвала нитку.

Веретено упало, покатилось. Миша поднял его, подошел к Паше и протянул ей его острым концом. Он так уставился на нее, да и она на него, что оба заметно смутились. Беря веретено, Паша слегка отдернула руку.

 — Енерал какой… Ладонь проткнул.

 — Покажи, — совсем близко подошел к ней Миша.

Он взял ее ладонь и внимательно осмотрел. Конечно, ничего там не было.

 — Да, насквозь прошло, — сказал Миша, — надо на перевязочный пункт везти.

 — Садись на мое место, — встал я.

О чем Миша говорит с ней? Вижу, Паша, отвечая ему, сначала смущается, затем, быстро бросая на него взгляды, что‑то сама говорит. Девки, перестав петь, искоса поглядывают на Мишу. Пет, надо занять их, чтобы не смотрели туда. Снова подсел к Верке и уговорил се запеть «То не ветер ветку клонит».

Возвращались мы с посиделок вместе с девками. Проводив некоторых по домам, я успел шепнуть Паше, чтобы она и подруга ее немного прошлись с нами. Это была попытка узнать — согласится Паша или нет? Вот мы вчетвером. Некоторое время шли вместе, затем я увел от Паши подругу, и Паша осталась вдвоем с братом. Они ушли вперед, а я начал придумывать всякий вздор, чтобы задержать эту совсем неинтересную мне девку…

 — Ну, что? — спросил я Мишу, когда мы возвращались домой. — Приглянулась тебе какая‑нибудь?

 — Есть, — помолчав, ответил он тихо и начал расхваливать Пашу, да как! И кому? Мне, который в десять раз лучше знал ее.

Как‑то утром я сказал матери:

 — Сноху тебе приглядели.

 — Чью?

 — Пашку Борисову.

Мать испуганно уставилась на меня:

 — Нешто отдадут?

 — Вместе с тобой пойдем сватать.

 — Ну, ин с богом! — сказала мать.

20

Приказ о призыве уже объявлен, и ребята «гуляют». Матери готовят походные сумки, укладывают в них немудрящее бельишко, нужное на первых порах.

Наша мать молча собирает вещи для Васьки. Она провожает пятого сына. Лицо ее, родное, милое, стало еще более скорбным, землистым.

Брата Ваську не узнать. Тихоня, смирнота, он за эти дни превратился в буйного задиру. Песни поет громче всех, на посиделках ни одной девке покоя не дает, пляшет вприсядку и все смеется. С рекрутами ходит Филя, не’ забывая командовать. И мне дома не сидится.

Идем улицей второго общества. Орем песни, заглушая свист бурана. Снег бьет в лицо, крутит, слепит глаза. Чуть видны огоньки в утонувших избах.

Взвейтесь, со–околы, орла–ами,По–олно горе горевать,То–о ли дело под шатра–амиВ по–оле лагерем стоять!

Странной кажется в такую метель эта песня, но я… тоже выпил и тоже ору. Мне нравится, как снег со всего размаху бьет в глаза, мороз щиплет лицо, и уже кажется, что с этой боевой, залихватской песней мы отчаянно идем в атаку на пургу, на вьюгу, на немца и самого дьявола! Девки на посиделках, заслышав наш рев, быстро прячут работу, и, когда входим, они сидят смирнехонько. Беда той, которая при рекрутах осмелится прясть или вязать. Вмиг долой с гребня кудель, гребень и донце в сени. Лучше, девка, не ругайся — сама побываешь в сугробе.

За эти дни рекруты избили Ваньку Павлова. Досталось и другим, которые откупились от войны. Макарка Гагарин не выходит на улицу. Запой его с Настей отложен. Нагрянут рекруты, покажут запей. Макарку вместе с Ванькой Павловым вновь потребовали к воинскому. Отвертятся они на этот раз или нет?

…Забежала кума Мавра. Уже проведала она, что Макарка пустил себе в икру полстакана керосина, а Ванька Павлов оттянул грыжу. Оба хромают и никуда не выходят. Едва успела Мавра уйти, как открылась дверь и вошел Николай Гагарин. Садится на коник, вздыхает и говорит:

 — Напиши воинскому освобождение Макарке по болезни.

 — Та–ак.

 — Три пуда муки.»

 — Та–а-ак, — еще тяну я, — и все равно писать не буду.

Николай удивленно смотрит на меня и сквозь зубы цедит:

 — Я тебя, помнишь, пророчил в писаря?

 — Спасибо.

 — Услуга за услугу.

 — Такие заявления писать я… не умею.

Он уходит сердитый, мельком взглянув на огромный плакат о выпуске второго военного займа.

Вечером снова прибежала Мавра.

 — Гагарины борова зарезали. Полтуши воинскому, полтуши доктору.

 — Спасибо, тетка Мавра, — говорю ей и отправляюсь к Семену.

У него Степка. Семен провожает племянника, Степка — брата.

Я рассказываю о том, что поведала мне Мавра, зачем ко мне приходил Николай, и мы решаем, — будь что будет, — написать письмо врачу.

Уездный врач пользовался большим уважением, его все знали как человека справедливого. Неужели его за эти годы испортили взятками? Я пишу, взывая к его совести, умышленно несколько раз напираю на слова «патриотизм», «защита отечества»:

«Но есть, ваше высокородие, и такие люди, кои не хотят идти в армию, а, притворившись больными и подкупив, кого нужно, получают освобождение. Это нас, пострадавших за отечество, приводит в ярость. Стало быть, богачам нет дела до родины, а был бы карман. Сейчас этих симулянтов опять вызывают к воинскому. И они уже готовятся: Макар Гагарин сын мельника, пустил себе керосин в ногу; Иван Павлов делает гирькой грыжу. Они приедут к вам не только с опухолями или с язвами, они привезут еще свиные туши, пшеничную муку, масло. Кто‑то там, только не знаем кто, берет взятки.

Ваше высокородие, мы, инвалиды, пишем это письмо только вам. Мы, как и вы, за справедливость. Но если обманемся, и вы этих людей опять освободите, тогда нет на свете правды…»

В большой избе Фили несколько столов. За столами человек двадцать рекрутов. Филя радостно встречает меня, помогает снять шинель. Рекруты чуть подвыпили. Они так внимательно смотрят на меня, будто первый раз видят такое сокровище. По их лицам и по тому, как ухаживает за мной Филя, догадываюсь, что позвал он меня неспроста.

 — Проходи, садись, — ведет он меня.

 — Здорово, солдаты, — оглядев столы, говорю рекрутам.

Филя сразу выпрямился и властно возгласил:

 — Как генералу!

И под взмахи его длинных рук ребята четко выкрикнули:

 — Здра жла–ваш–сок–дит–ство!

 — Спасибо, — говорю им, — наоретесь генералам. Хотя генералов на передовых позициях вы не увидите.

 — Совершенно точно, — подхватил Филя. — Сколько я воевал, а выше полковника никого не видел. Петр, хлебни с нами. Завтра тебе вояк провожать.

 — А ты не поедешь?

 — С меня хватит. Теперь повозись с ними ты. На, пей, — поднес он мне чайную чашку самогона. — Ребята, равняйтесь по старым солдатам. Ура храброму русскому войску! — прокричал воинственный мой друг, и ребята дружно прогорланили «ура».