Лёха - Николай Берг

Тут же наглядно с первого часа армеуты наглядно показывали, что умеют куда как много. И вообще вся эта артель под названием армия — штука важная и необходимая, просто даже для того, чтобы вот так соседи не лезли. Увиденная мощь вермахта потрясла Лёху, хотя он прекрасно понимал, что видел далеко не все — например, боевые части были уже на фронте, а не на дорогах, по которым брели пленные. Впрочем и одного танка, увиденного рядышком, хватило для понимания, что это за зверюшка — танк рядом. Сам Лёха успел увидеть в этот момент совсем немного — какие‑то заклепки, странный крюк, наверное для буксировки и рваное мясо, в которое превратился под зубастой гусеницей его сосед, долговязый парень в гражданской почему‑то одежде. Странно кровавое мясо с нелепо белыми, словно сахарными осколками костей. Месиво. Лёха опять вздохнул. Как ни печально было это понимать, но частенько в самые пиковые моменты здесь он тупил не по–детски. И от автоматной очереди его спас толчок Жанаева, а от танка его отпихнул Середа. Лёха тогда сразу и не понял, что его так спасли, потом дошло. И план побега пришел в голову не ему — а Семёнову, причем в доли секунды.

Нет, с другой стороны и Лёха тоже оказался не лыком шит, тоже пару раз козырнул, чего уж. Тут в голову менеджеру пришла странная мысль — что живы они только потому и остались, что не подсиживали друг друга, а наоборот — как те киношные мушкетеры — были один за всех и все — за одного. Тут Лёхе стало немножко стыдно и он украдкой кинул взгляд на спящих товарищей, словно они могли услышать его мысль. А что, черт их знает, они ухитрялись замечать то, что потомку и в голову бы не пришло — так после побега оказалось, что давивший людей танк был битым и верно поспешал из ремонта — Середа заметил грубо заваренную дыру в борту машины, а бурят сказал, что у торчащего из люка командира танка «морда жженый». Лёха и сам отметил тогда, что какая‑то слишком красная харя была у панцерманна, но выводы в голову не пришли. Правда, и Жанаев, очень может быть, потому только выводы правильные сделал, что сам ошпарился.

За спиной зашуршало. Неугомонный Семёнов проснулся и теперь с грустью на лице копался в мешке с харчами.

— Дня не прошло, а полегчал уже сильно — шепотом поделился он своими мыслями с потомком.

Лёха кивнул. Раньше заботится о жратве ему не приходилось ни разу — еда всегда была, только до магазина дойти. Потому как‑то и не понимал, какая это радость — когда еда есть! Здесь, в этом злом времени такое понимание пришло сразу. Ну, почти сразу. На второй каске коровьего молока, пожалуй. И еще — только тут потомок почувствовал, что такое настоящий голод. А и впрямь, когда раньше голодать‑то было? На голодающих смотреть доводилось с юмором, потому что во время Лёхи таковых категорий было ровно две — полумифические голодающие африканские дети, которым добрый Санта Клаус не дарил подарков, потому что они «кушали плохо», да тупые курицы, девки, которые садились на всякие идиотские диеты.

Боец Семёнов

Толком порадоваться тому, как удачно выкрутились было некогда. И очень сильно обеспокоило, что немцы стали разрешать всякой сволочи вооружаться. Этак им и своей полиции будет не нужно, уж что‑что а всякой шпаны набрать не сложно. И получится этакое разбойничье гнездо в каждом селе. А это хреново. Хотя, вообще‑то и раньше — еще при царе — в деревне свои были не то полицейские, не то милиционеры. Прадед у Семёнова был как раз таким и назывался сотским старостой. Приглядывал за сотней домов, потому и сотский. Мундира у него не было, оружия тоже, да и денег не платили, а приглядывать надо было и чтобы пожаров не спроворили, чтоб вода чистая была и чтобы благочинно все было на вверенной земле. И долго его миром выбирали. Пока перед Большой войной не ввели стражников — те уже за деньги работали. Но там было и стражников — раз два и обчелся. А тут на деревню только оружных с два десятка. И не похоже, что они крестьянствовать теперь собираются. Будут теперь бездельничать, благо охраняют. Поди прокорми такую ораву — да и немцев тоже кормить придется. Эх, только на селе угомонились, после гражданской‑то, а тут опять начнется. Как грабить примутся, так обратка и пойдет, оружия‑то много теперь по полям–лесам валяется..

Вот то, что сами оружием разжились и — главное — патронами — это душу грело. Жить можно! Только теперь аккуратнее надо быть, ухо востро держать, чтобы снова не вляпаться. И к фронту идти надо. А пока идешь — так и рискуешь. Да и идти то приходится, хоть вроде и по своей земле — а чужая уже землица‑то, опасность за любым кустом. За любым поворотом.

Потому шел Семёнов впереди, с большой опаской. Но шустро, однако, шел, надо было торопиться, использовать все время, пока немцы встают, зубы чистят умываются и завтракают. Не война у них, а санаторий. Как на дороги выкатятся — надо в лесу отсиживаться. Вчера Лёха заявил, что по лесу безопаснее идти, пришлось его переубеждать, хорошо еще Жанаев с Середой понимают в чем дело и сами не бухтят. Только городской может так по лесу ломиться. Ну хорошо, если с компасом, тогда может и придет куда надо, а без компаса — леший так закружит, что куда там. Городские‑то учены, конечно, думают, что все превзошли. А то не знают, в по — настоящему дремучем лесу, стороны света шиш определишь.

Во–первых, деревья со всех сторон мохом обросли.

Во–вторых, самым ярким днем, в полдень, в лесу сумерки.

В–третьих, не бывает ровного леса, — то вверх, то вниз, оппа — болото — обходим, потом косогорочек, потом выходим к речке на опушку и пытаемся привязаться — а уже и непонятно куда вышли и где оказались, поди пойми.

От шоссе давно уже ушли, двигались теперь по проселку, впрочем следов шин и тут было много, это сильно нервировало бойца. Трижды приходилось поспешно скрываться в кустах, но все три раза это были местные жители, то ли спозаранку поспешавшие, то ли ночевавшие вне дома.

Четвертый раз в подлесок Семёнов свернул сам, по своей воле — сначала увидел следы гусениц, уходящих с дороги в лес, потом увидел сквозь листву что‑то здоровенное, темное. Подал знак своим, шедшим настороженно поодаль, нырнул в зелень. И немного оторопел, высунувшись на крошечную опушку. Почему‑то сам для себа размечтался, нарисовал картинку брошенного танка, очень бы хотелось все‑таки выйти к своим с Дегтяервым в руках. Но увиденное удивило куда сильнее, чем если б там просто стоял танк. На кустах и деревьях опушки было развешено десятка три наших противогазов. Словно хоровод нелепый завели. Посреди нее стоял какой‑то странный гусеничный агрегат — здоровенный стальной цилиндр, можно было бы сказать — отрезок громадной трубы, но уж больно толстостенный. Подошел поближе. Опять ничего не понял. Никаких следов мотора в агрегате и близко не было, зато был какой‑то странный хвост. Тоже мощный, стальной, все было при этом покрашенной родной армейской зеленой краской. По бокам здоровенного цилиндра стояли самые настоящие кресла, но почему два — и где должен сидеть шофер — боец так и не сообразил.

Почесал в затылке. Вопросительно глянул на Жанаева. Тот пожал плечами. А вот Середа словно и не удивился.

— Эка невидаль! Мортира наша Б-5. Только ствол куда — то дели, только люлька осталась.

— А мотор где — как‑то глуповато спросил Семёнов.

— На тракторе или каком другом тягаче. Это пушка, только здоровенная, вот ее вместо пары колес на гусеницы и поставили. В общем — кусок железа. О, гляди‑ка — наши ее сюда затащили, бросили, а на тракторе укатили, засранцы. Мне что‑то говорит, что ничего нам тут полезного нету.

Жанаев, покрутившись по полянке грустно пожал плечами. Мусор — да, был, а вот ничего ценного — не было. Попехали дальше, пока солнышко не встало высоко. И — как оно попрет, так оно и попрет, скоро в нос ударило резким странным запахом, даже скорее не запахом, а вонью, странной, немного знакомой — вот как на дремлющего кота Семёновского из печки уголек стрельнул — так же воняло. Только тут было тихо и пахло густо, а в избе у Семёнова наоборот пахло тогда паленой шерстью слабее, зато крику было — и кот орал и дочка и жена потом тоже… Немного…

Боец незаметно даже для себя улыбнулся, вспомнив, как носился по стенам подпалившийся кот, как он истерически вопил, а хозяин дома наоборот захохотал и долго остановиться не мог. Дочку вспомнил, жену. Половичок лоскутный, самовар новехонький. Дом, свежесрубленный, просторный, а вот баньку новую поставить не успел, думал этим летом как раз сделать. И посуровев, понюхал воздух.

— Пахнет, словно Жанаев курит. Только чуток посильнее — прошептал подошедший тихо артиллерист. Боец кивнул, соглашаясь. Чем же все‑таки так воняет?

Воняли валенки. Точнее то, что от них осталось — по следам, если не очень что попутал Семёнов и помогавшие ему бурят с артиллеристом, выходило, что наши бросили тут две трехтонки с грузом армейских валенок. Потом явились немцы, валенки выкинули и подпалили, а на машинах уехали. Судя по всему было это несколько дней тому назад, костер потух, но вонял изрядно. Следы хорошо сохранились — и глубокие вдавлины от колес автомашин — стояли долго на сыром грунте, и немецкие шипастые сапоги намяли тут следов и полоски от колес, буксовавших на рыхлом грунте — все это было легко читаемо, словно букварь какой.