Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

— Твой святой воистину творит чудеса, — говорит он весело.

Потом заглядывает мне в глаза. Чувства переполняют его. Он медленно наклоняется ко мне.

Какие мягкие и теплые у него губы. Каким жаром пышет все его тело, словно одержимое лихорадкой. Его губы словно пытаются постичь и запомнить каждый изгиб моего рта. И то, что происходит сейчас, настолько правильно и хорошо, что мне кажется — всю свою жизнь я только этого мгновения и ждала.

Вот его губы приоткрываются, он побуждает меня ответить ему тем же, и передо мной распахивается целый мир неведомых ощущений. Его губы кажутся особенно нежными по сравнению с сильными, мозолистыми руками, сжимающими мою талию. От него веет вином и победой и еще чем-то вяжущим и горьким.

Когда до меня доходит, в чем дело, мои губы начинает щипать, потом они теряют чувствительность. Ахнув, я отстраняюсь:

— Господин мой!..

Он смотрит на меня, его взгляд полон желания, а зрачки расширены так, что серые глаза кажутся черными. Не может быть! Нет!.. Я припадаю губами к его губам, потом проверяю его рот языком. Дюваль с пробудившейся страстью тянет меня к себе, но мне не до того. Вот он, тот самый вкус!

Я отшатываюсь и отдираю от своей талии его пальцы.

— Господин мой! — повторяю я, надеясь, что он расслышит тревогу в моем голосе. — Скажи скорее, ты недавно что-нибудь ел?

Он смотрит так, словно я вдруг заговорила на неведомом языке.

— Нет, только то, что ты мне дала вчера вечером. А почему ты спрашиваешь?

Я вновь целую его в губы, говоря себе: это лишь для того, чтобы окончательно убедиться.

— Тебя отравили, — говорю я. — Я чувствую вкус!

У него бьется жилка на шее.

— Отравили?.. — переспрашивает он, точно в первый раз слышит это слово.

Я подношу пальцы ко рту и пробую снова.

— Да, — подтверждаю я шепотом.

Его глаза наливаются невыразимой печалью.

— Ты.

— Да нет же! — Я заключаю в ладони его лицо, шершавое от щетины. — Клянусь, это не я дала тебе яд!

Надеюсь, он не пустится в расспросы, выясняя, не замешан ли тут монастырь; я сама не знаю ответа. Может, матушка настоятельница больше не верит, что я исполню приказ? Или тут на свой страх и риск поработал кто-то другой?

Вдруг Дюваль улыбается, и на исхудалых щеках возникают те самые ямочки, которые я прежде видела всего дважды. Сходя с ума, оттого, что он мне поверил, я улыбаюсь в ответ. Его руки тянутся к моему лицу.

— Зря я усомнился в тебе, — шепчет он и тянется губами к моим губам.

Однако вкус яда немедленно возвращает меня к насущному.

— И все-таки, ты точно уверен, что не пробовал никакой еды и вина, кроме тех, что я оставила для тебя? Не заметил никакого странного привкуса?

Он фыркает:

— Если бы я что заметил, не стал бы глотать!

Но я-то знаю, что на свете существуют сотни ядов, в том числе и такие, которые не распознаешь на вкус. Да и подсовывают их совсем не обязательно с пищей.

— Он мог и через кожу попасть, — говорю я ему.

Дюваль разводит руками:

— Сама видишь, у меня осталась только эта одежда.

— Я знаю. Ее-то я и хотела бы осмотреть.

— Что?..

— Яд могли поместить внутрь твоих перчаток, на изнанку камзола. Могли пропитать им рубашку, шляпу. Все, что соприкасается с кожей.

Наконец-то он улавливает смысл моих слов. Выхватывает из-за ремня перчатки и швыряет под ноги. Сбрасывает одежду так поспешно, словно она вдруг обернулась жгучей крапивой. Поясной ремень летит на пол, камзол, сдернутый прямо через голову, повисает на кресле.

Я без промедления осматриваю каждый предмет, еще хранящий тепло его тела. Никаких признаков яда! Ни запаха, ни воскового остатка!

— Все чисто, — говорю ему. — Давай сюда сапоги.

Дюваль в ужасе шарахается:

— От них такой запах! Не допущу, чтобы ты нюхала мои сапоги! — Он опускается в кресло и разувается. — Чем пахнуть-то должно?

Я беспомощно передергиваю плечами:

— Все зависит от яда. Может пахнуть медом, а может и горькими апельсинами. У некоторых отрав привкус металла.

Возможностей адова бездна; как я найду противоядие, если не буду знать, от чего его необходимо спасать?

Он подносит к носу сапог:

— Ничем таким вроде не пахнет.

Очень не хочется верить ему на слово, но он явно готов не подпускать меня к своим сапогам даже ценой жизни. Ладно, пусть будет по его.

— Дай подержу, пока ты другой проверяешь.

Я готова к тому, что Дюваль опять начнет препираться, но он, что-то буркнув, отдает сапог. Пока возится со вторым, я незаметно запускаю руку вовнутрь. Ни покалывания, ни онемения. Ничего!

— Этот тоже вроде пахнет как обычно, — говорит он, натягивая сапог обратно. Потом тянется за вторым, и я его отдаю.

— А теперь рубашку, господин мой.

Он смотрит на меня и не двигается:

— Ты хочешь мою рубашку проверить?

У меня нет времени на уговоры.

— Я же объяснила: это может быть что угодно, лишь бы голой кожи касалось. Знал бы ты, сколько существует способов отравить человека. Уж в этом-то я разбираюсь получше тебя.

Есть и еще причина, по которой я заставляю его раздеться. Я должна узнать, есть ли на нем метка.

Не сводя с меня глаз, Дюваль поднимается, распускает завязки и стаскивает через голову тонкий батист.

Тут я едва не ахаю: вся левая половина груди исчерчена серебристо-белыми шрамами. В каких-то дюймах от сердца — глубокий сморщенный рубец. Не успев ни о чем подумать, я уже тянусь ощутить пальцами, погладить следы, оставленные чьим-то острым клинком. Он вздрагивает, словно от боли.

— Ты еще чувствуешь их? — спрашиваю шепотом.

Он отвечает напряженным голосом:

— Нет.

Я провожу пальцем по самому длинному шраму, тянущемуся через всю грудь.

— Ты был на волосок от смерти. Ближе, чем на волосок.

Меня трясет, мне разом жарко и холодно. Неужто Мортейн так долго щадил Дюваля лишь для того, чтобы сейчас предать его смерти от моих рук?

Его мышцы подергиваются под моими ладонями. Как он силен! Какие широкие у него плечи! Кровь бросается мне в щеки, я поднимаю глаза и наталкиваюсь на его взгляд. Он берет мою руку и целует ее.

— Милая, дорогая моя Исмэй.

Все мое существо стремится к этому человеку. Желание сродни острому лезвию, только куда больней и страшней. Я рывком высвобождаю руку и торопливо ощупываю сброшенную на кресло рубашку.

Вывернув ее наизнанку, тщательно проверяю каждую нитку. Дюваль смотрит на меня, в комнате витают невысказанные помыслы и мечты. Я изучаю швы, манжеты, любое место, где могли затаиться остатки яда. Нет!

Каким бы способом его ни отравили, одежда тут ни при чем.