Правда выше солнца (СИ) - Герасименко Анатолий

Акриону снова снились эринии. В этот раз он не проснулся, потому что вампирши, против обыкновения, не нападали, а просто сверкали глазищами из темноты, прячась вокруг. Словно ждали чего-то. Так гиены окружают издыхающего льва в ожидании, когда можно будет наброситься. Он смотрел на них, ловя движения уродливых теней во тьме, угадывая кошачье мерцание зрачков.

Потом, хвала богам, растолкал Кадмил: пришёл черед сторожить Меттея, чтобы не сбежал.

Акрион почти с благодарностью кивнул Кадмилу, принимая стражу. Закутался в роскошную, лилового цвета тогу, которая пахла благовониями и чужим потом, сел под окном на стул и принялся размышлять, глядя на жирную спину прикорнувшего в углу Меттея. Единственную кровать занял Кадмил – храпел, лёжа вверх лицом, открыв рот, словно собирался поведать потолку самые важные тайны. Третьи сутки подряд они жили в этой маленькой комнатёнке на постоялом дворе, и Акрион давно перестал задаваться вопросом, подобает ли богу храпеть, как обычному смертному. Почему бы, собственно, и нет?

Бог может умереть.

Богу можно прострелить сердце и отрубить голову.

И он всё равно оживёт, а затем придёт и поможет тогда, когда помочь уже невозможно.

Ну так отчего бы ему не храпеть, богу-то?

На улице протяжно заорали. Пьяный голос во всё горло распевал хвалу Тинии, моля об игорной удаче. Если, конечно, Акрион верно понял намозолившее слух тирренское наречие. В любом случае, Тиния не мог пропустить такую громогласную молитву, разве что был глухим. Пение длилось недолго: закричала пронзительно женщина, затем раздался сочный звук, который, раз услышав, не спутаешь ни с чем – шум выплеснутых помоев. Пьяный ругнулся и, неровно шаркая сандалиями, удалился, а женщина выпалила ему вслед ещё с десяток неизвестных Акриону слов, после чего завалилась, верно, обратно в постель, не тратя попусту драгоценные часы предутреннего сна.

Акрион вздохнул. Тронул рукоять меча, что покоился на коленях и, казалось, тоже спал в обтянутых кожей ножнах. Это был его меч, тот самый ксифос, полученный от Кадмила в Лидии – сколько? Год назад? Десять лет? Да нет, и трёх месяцев не прошло. Потом напали разбойники, отобрали волшебный ксифос и Око Аполлона, продали Акриона в рабство. А теперь Кадмил вернул всё утраченное – и меч, и Око, и свободу. «Благодолен! Бездолен не будет он в грозе грядущих зол!» – вспомнились стихи Софокла. Акрион покачал головой. Похоже, он и вправду благодолен, ведомый самим Гермесом, охраняемый самим Аполлоном.

Какой стыд, что он мог хоть на миг усомниться в богах. Какой стыд, что боги стали свидетелями его сомнений. Не могли не стать: они же всеведущие. И какое облегчение, что Аполлон вместе с Кадмилом нашли в сердцах довольно милосердия, чтобы его простить…

Наверное, так полагалось бы думать.

Но отчего-то он не чувствовал ни стыда, ни облегчения. Словно сердце переполнилось всем, что довелось испытать за последнее время. Порой казалось, что он всё ещё лежит на смердящем кровью песке, слыша рёв толпы и ожидая смерти. «Должно быть, потом станет легче, – думал Акрион. – Дома, в Афинах. Когда вернусь, когда займу своё место. Когда сделаю всё по-своему».

На улице снова раздался крик: стражники, обходя улицы, возвещали время. Акрион поморщился. Он устал от Вареума. Устал от его народа, порочного, шумного, кровожадного, поклонявшегося жестокому богу. Устал от изнуряющей духоты, от жёлтой пыли, которая денно и нощно витала в воздухе, проникала под одежду, пятнала кожу, скрипела на зубах. Устал от того, что все вокруг хотят его убить. И он тосковал по дому. Аполлон милосердный, как же он тосковал! Акрион закрыл глаза, чтобы не видеть убогой комнатки с заплёванными стенами. Хотелось на миг вызвать в памяти солнечный тихий дворик в Афинах. Самый лучший, самый родной дворик, квадратный перистиль отчего дома…

У него получилось.

Распахнулось над головой афинское небо. Повеяло оливковым дымом, сытным духом готовых лепёшек, крепким запахом курятника. Вот солнце встаёт над домами, подмигивает из-за Акрополя, играет бликами на шлеме Афины, на луке Аполлона. Вот чайка замерла в небесах, неподвижно раскинув крылья, сверкая белым животом. Шелестит под сонным ветерком куст рододендрона, тявкает дворовый пёс. Из глубины дома слышен голос Федры. Такис пришёл с рынка, хромает через двор с корзинкой, полной овощей. Откуда-то сверху тенькает кифара: Киликий, по своему обычаю, сидит на крыше, наигрывает мелодии, пока жара не погонит вниз, в андрон, к Сократовым свиткам…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Но тут же возник перед глазами другой дом, другой перистиль. Строгие колонны, мелкий песок, солнце глядит сквозь листву деревьев на Царском холме. Мать – настоящая мать, Семела – ведёт Акриона за руку к алтарю Гестии. Они преклоняют колени, Семела сыплет на курящийся алтарь прозрачные, как слёзы, зёрна ладана. Негромко запевает:

Средь святых святую владычицу Гестию восславим!

О ты, Олимпа и земли царица,

ты владеешь срединным лавром пифийским,

Святыми плясками правишь ты в храме высоковратном,

Радуясь в сердце пророчествам и златой Аполлона кифаре,

Когда бог, веселясь, на лире на семизвучной бряцая,

Гимнами почитает бессмертных!

Маленький Акрион подтягивает, как умеет, оканчивает вместе с матерью строчки. Струится, омывая статую Гестии, ладанная дымка. Солнце поднимается выше, молитва замирает на устах Семелы, она поднимает голову, вслушивается, будто бы ждёт чего-то. И ожидание её вознаграждается. Слышатся тяжёлые шаги, знакомые шаги. Мать вздрагивает и жмурится, невольно вжимая голову в плечи. Акрион оборачивается, чтобы встретить взгляд отца…

На улице вновь кто-то закричал – хриплым, безобразным голосом.

«Проклятый город, – со злостью подумал Акрион. – Проклятые тиррены. Ни часа в тишине».

Побеспокоенный, звучно всхрапнул Кадмил, брыкнул нетерпеливо ногой, перевернулся набок и засопел под нос, досматривая, верно, какой-нибудь небывалый сон. Что, интересно, может сниться богу? Уж наверняка не вампирши и не бледные цветы загробного мира. Быть может, он видит во сне родителей? Величавого Зевса, кроткую Майю? Боялась ли она Зевса? Вряд ли; скорей уж, опасалась мести ревнивицы-Геры.

Меттей в своём углу тоже завозился, простонал, отмахнулся от дурного сновидения. Акрион напрягся, готовый в случае чего дать отпор – всё-таки ланиста был бойцом, пусть старым, пусть пленённым и сломленным, но всё ещё опасным. Однако Меттей, как и Кадмил, не проснулся. Акрион вытянул затекшие ноги, поправил меч на коленях и тихо вздохнул.

О, Афины. О, Федра, о, Киликий. Хотелось прямо сейчас бежать в порт, наняться гребцом на первый попавшийся лемб и, не щадя спины, грести несколько недель кряду, пока судно не придёт в Пирей.

Но оставалось ещё одно важное дело. Необходимое.

И Акрион в сотый раз принялся обдумывать план.

Темнота выцвела, уступила место рассветному полумраку. Улица наполнилась суетливым городским шумом. Солнечный луч протиснулся сквозь окошко под потолком, мазнул по стене и угас – должно быть, утро было облачным. Внизу, на кухне зазвенел, упав, медный котёл, послышалась брань. В соседней комнате кто-то тихо стонал, и было неясно, от боли или от похоти.

Акрион думал. Искал слабые стороны. Подгадывал, что могло пойти не так. Выходило неутешительно: план весь состоял из слабых сторон, и всё подряд могло пойти не так. Начиная с той страшной ночи, когда погиб Ликандр, Акриону не раз приходилось рисковать. Он пришёл во дворец к матери-колдунье. Несколько раз пересёк море на утлой лодке. Притворился вражеским лазутчиком перед лидийцами. Сдался на милость Горгия, чтобы переступить дворцовый порог в последней попытке вернуть материнскую любовь. Пробрался в храм Артемиды и украл священный курос. Летел по небу, осыпаемый стрелами. Сражался на арене против целой команды воинов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})