Аксенов - Александр Кабаков

Е.П.: Мне кажется, это взгляд из нынешних времен. Хотя… как сказать… У всех была надежда, не только у Васи. «Надежды маленький оркестрик», как в песне Окуджавы. А также «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», как в фильме Элема Климова 1964 года. Считалось: главное, что нам мешает, — дураки.

А.К.: Вот именно! Не подлецы, не уроды, не людоеды, каковыми они являлись, а дураки. Но ведь это же лицемерие, Женя? Или все-таки самоубеждение?

Е.П.: Самоубеждение. В рассказе Аксенова «Дикой» старый, отсидевший при Сталине большевик, папаша героя, с восторгом описывает некоего военачальника, за которым легко угадывается запрещенный тогда Троцкий. Как, значит, Троцкий блестяще усмирил банду красноармейцев-дезертиров. Или еще где-то, не помню где, чуть ли не в «Золотой нашей Железке», Аксенов описывает секретного академика, любителя тоже не одобряемого тогда абстрактного искусства. И у этого «декадента» на стене висит фотография, где он изображен во время Гражданской войны с красным бантом, бандитским чубом и наганом. Вася об этом пишет без иронии, персонаж этот, если примитивно рассуждать, положительный. И я полагаю, что на первом этапе Вася рассуждал так: раз Сталин подох, а матушку отпустили из Магадана, то придется поверить этим чертям еще раз. Тем более что многие из них вон как трансформировались, вроде этого самого секретного академика.

А.К.: Иосиф посадил, Никита выпустил. Поэтому Вася на разносе в Кремле вполне искренне сказал Хрущеву: «Никита Сергеевич, мои родители живы, и наша семья видит в этом вашу заслугу». И он вовсе не подлизывался и не унизился. Он просто сказал правду, и это вдруг сработало. Никита прекратил орать.

Е.П.: Сейчас буду признаваться. Действительно, не были мы до конца антисоветчиками. Если бы во время перестройки победили горбачевы и александры яковлевы, если бы сформировалось нечто такое полукоммунистическое, социал-демократическое, даже с цензурой и ослабевшей КПСС, меня бы это устроило. Я понимаю, что сейчас подставляюсь, развенчивая свое, так сказать, славное «диссидентское» прошлое…

А.К.: Подставляешься… Но это честно в рамках наших рассуждений о том, что молодой врач Аксенов все свои дальнейшие жизненные перспективы связывал со вступлением в Союз писателей СССР. Ему же и в голову не пришло бы, я думаю, как не пришло в голову Борису Леонидовичу Пастернаку, когда его исключали, сказать им: «Да пойдите вы в жопу с вашим Союзом советских писателей! Ваш этот Союз был механизмом для отбора людей в лагеря, а ваш фюрер Фадеев визировал списки на уничтожение. Не хочу я быть вашим членом, горите вы огнем, уроды!» Никто так не сказал. Самые вольномыслящие, самые непримиримые обещали лишь «поименно вспомнить всех, кто поднял руку». Поэтому на вопрос, любили ли шестидесятники, да и мы, постшестидесятники, советскую власть, существует два ответа. Первый: другой-то не было. Второй: немножко любили.

Е.П.: И тот, и другой ответ немножко правильные. Другой не было.

А.К.: И не будет никогда: я был в этом настолько уверен, что года за три или четыре до перестройки кому-то заявил в споре, что вот этот рейх — действительно тысячелетний. А уже через пять лет, в восемьдесят восьмом — наоборот, написал «Невозвращенца»…

Е.П.: Успокойся. Бжезинский тоже так считал. Когда помер Леонид Ильич, Бжезинский сказал в одном интервью, что в СССР будет править «вечный Брежнев». Всегда! А ведь человек был сведущий, не чета тебе, у которого, кроме злобы на коммунистов, ничего не было. А на Бжезинского целый аппарат аналитиков работал.

А.К.: Совершенно верно. И именно такими вот типичными шестидесятниками были сначала и Аксенов, и Гладилин, и Евтушенко, и Вознесенский, и Юлиан Семенов. В разной, конечно, степени.

Е.П.: Ты знаешь, мне тут пришло сравнение в голову: понимаешь, в любом воздухе существуют микробы, но когда их набирается дикое количество, то возникают эпидемии, пандемии. Но какое-то небольшое количество микробов в воздухе непременно должно присутствовать, иначе этот воздух неправильный. Так что все зависит от процента советскости в человеке. Определенный процент советскости был и в Сахарове, и в Солженицыне. Ты не согласен?

А.К.: Почему? Согласен.

Е.П.: И у одного и того же человека процент советскости меняется в течение жизни. В один ее период у него, например, восемьдесят процентов советскости, когда он, например, воюет за родину или запускает в небеса космическую ракету, как старший брат в «Звездном билете». А в другой момент, когда вводят войска в Чехословакию или понесло коммунистов в Афганистан, — тогда этот процент сокращается до пяти процентов, например. Но присутствует этот процент всегда.

А.К.: Я вот сейчас тебе тоже одну вещь скажу, крамольную с либеральной точки зрения. Все приличные люди, такие, как Вася, были в большей или меньшей степени советскими. Вот грех говорить про покойника Анатолия Кузнецова, но у того-то никаких иллюзий не было. Поехал в Лондон изучать ленинское наследие и тут же остался. Немедленно начал выступать по радио.

Е.П.: Где признался, что сотрудничал с КГБ, стучал, иначе бы не выпустили.

А.К.: А потому что на войне как на войне. Он с советской властью воевал, он чувствовал себя к ней засланным, а Вася не был засланным. Вася был блудный, но сын.

Е.П.: Да, это ты точно сейчас говоришь. Вася-то ведь сто раз мог остаться. Он мне рассказывал с некоторым даже негодованием, как его однажды чуть было не подставили. Как-то во время одной из поездок он сидел в парижском кабаке с приятелем-эмигрантом и приватно поливал советскую власть. А на следующий день вдруг слышит свой голос в передаче, посвященной великому празднику трудящихся Седьмое ноября. Приятель диктофон включил… Все тут же решили, что Вася тоже, как Кузнецов, решил свалить. Но, с другой стороны, ему и за это ничего не было. Очевидно, в благодарность, что все-таки не остался.

А.К.: Мне кажется, все это, о чем мы сейчас рассуждаем, очень важно для того, чтоб понять не только Аксенова того времени, но понять всех нас, понять несколько поколений, понять ситуацию, понять, что такое была советская власть — ну, на ее излете, будем говорить. Ведь тогда порядочные люди даже искренне оскорблялись, когда их называли антисоветчиками. Это феноменально, но это так. Вот Андрей Вознесенский на той знаменитой встрече в Кремле сказал Хрущеву: «Я, как и мой великий учитель Маяковский, не коммунист…» Никита возопил: «И вы этим гордитесь, что не коммунист? А я вот горжусь тем, что я коммунист!» В зале свист, вой. «Позор Вознесенскому!» Идиоты! Ведь это было открытое признание связи с системой, преемственной связи. Андрей в этом признавался искренне, я глубоко в этом убежден. Искренне. Он не пытался увильнуть. Так что на вопрос, советские они были люди или не советские, у меня есть странный ответ. Они были больше советские, чем многие члены ЦК. Потому что они хотели улучшить систему, а тех сложившийся порядок вещей вполне устраивал, и наплевать им было на систему, им на свое место под советским солнцем было не наплевать. Еще с тридцатых годов боролись только за свою голову, чтоб не полетела, и за свое место. Исключением был, пожалуй, лишь фанатик Суслов Михаил Андреевич, «серый кардинал» КПСС, который годами ходил в одних и тех же галошах и старом пальто.