Откровенно. Автобиография - Андре Агасси

Нас ожидает конный экипаж, чтобы доставить на ранчо Стоунпайн, где пройдет торжественный прием. Однако к экипажу мы едем на автомобиле. Я сижу рядом с Брук, уставившись в пол, подавленный внезапным истерическим приступом потливости. Брук говорит, что в этом нет ничего страшного. Она пытается меня утешить, но ничего не выходит. Все идет не так.

Зал, где проходит прием, встречает нас оглушительным шумом. Передо мной плывет карусель знакомых лиц — Фили, Джил, Джей Пи, Брэд, Слим, мои родители. Тут же какие-то знаменитости, с которыми я не знаком и никогда не встречался. Друзья Брук? Друзья ее друзей? Какие-то артисты из «Друзей»? Я ловлю взглядом Перри, добровольно назначившего себя на должность свадебного распорядителя. Вооружившись наушниками с микрофоном, он постоянно остается на связи с фотографами, флористами, официантами. Он кажется таким напряженным и занятым, что его вид заставляет меня нервничать еще сильнее, хотя это едва ли возможно.

В конце вечера мы с Брук уходим в номер для молодоженов, который по моему указанию украшен сотнями свечей. Их слишком много, комната напоминает духовку. Я снова обливаюсь потом. Мы начинаем гасить свечи — и тут срабатывает датчик дыма. Быстро отключаем его и открываем окно. Пока комната проветривается, возвращаемся в ресторан и проводим нашу первую брачную ночь, поедая шоколадный мусс вместе с припозднившимися гостями.

На следующий день торжественно прибываем на пикник для членов семьи и друзей. По желанию Брук мы — в ковбойских шляпах и джинсовых рубашках — приезжаем на празднество на лошадях. Мою зовут Сахарок. Ее печально блестящие глаза напоминают о Пичез. Гости окружают, пытаются втянуть в разговор, поздравляют, хлопают по спине, а мне хочется лишь поскорее сбежать отсюда. Большую часть вечеринки провожу со Скайлером — моим племянником, сыном Риты и Панчо. Вооружившись луком и стрелами, мы азартно стреляем, целясь в ствол дальнего дуба. Натягивая тетиву, я вдруг чувствую резкую боль в запястье.

ПРОПУСКАЮ ОТКРЫТЫЙ ЧЕМПИОНАТ Франции 1997 года. Из всех покрытий грунт наиболее опасен для больной руки. У меня нет никаких шансов продержаться пять сетов против спецов по грунтовым покрытиям, изо всех сил тренировавшихся на кортах этого типа, пока я делал маникюр и разъезжал на Сахарке.

Тем не менее собираюсь на Уимблдон. Брук получила роль в Англии, значит, она сможет отправиться со мной. Сменить обстановку — не такая уж плохая идея. Это будет первая наша поездка в качестве супругов — и, слава Богу, не на остров.

Хотя, если разобраться, Великобритания — тоже остров.

В Лондоне мы прекрасно проводим несколько вечеров: ужины с друзьями, экспериментальный театр, прогулки вдоль Темзы. Звезды обещают мне неплохой турнир. Но, задумавшись, решаю, что лучше было бы прыгнуть в Темзу — привыкнув к безделью, я не могу заставить себя тренироваться.

Сообщаю Брэду и Джилу, что снимаюсь с турнира, потому что чувствую себя в ловушке.

— В какой еще ловушке, черт побери? — вскипает Брэд.

— Я играл в эту игру по множеству причин, и ни одна из них, похоже, не имела отношения ко мне лично, — отвечаю я.

Эти слова вырываются из меня помимо воли, как действия той ночью со Слимом. Но в них, кажется, скрыта истина, которая оказывается настолько важной, что я записываю невзначай сказанную фразу, чтобы затем повторить ее перед репортерами. И перед зеркалом.

Снявшись с турнира, я остаюсь в Лондоне, ожидая, пока у Брук закончатся съемки. Как-то вечером мы в компании ее друзей-актеров отправляемся во всемирно известный ресторан Ivy, который Брук не терпится посетить. В ресторане компания оживленно болтает, лишь я, пристроившись в конце стола, молча налегаю на еду. Я ем, как в последний раз: заказываю пять блюд, а потом запихиваю в себя три порции вязкого пудинга со вкусом ирисок.

Одна из актрис замечает, сколько еды исчезает на моем конце стола. Смотрит на меня с беспокойством:

— Ты всегда так ешь? — спрашивает она.

Я ИГРАЮ В ВАШИНГТОНЕ, мой противник — Флэч. Брэд призывает отомстить ему за прошлогоднее поражение на Уимблдоне, но меня эта идея не вдохновляет. Мстить? Опять? Кажется, мы уже это проходили. Мне жаль, что Брэд, ослепленный своей «бредософией», не в состоянии понять мои чувства. Он что, думает, что он — Брук?

Я, разумеется, проигрываю Флэчу, после чего заявляю Брэду: все, я закрываю лавочку до конца лета.

— На все лето? — недоумевает тот.

— Увидимся осенью.

Брук живет в Лос-Анджелесе, я большую часть времени провожу в Вегасе. Слим тоже там, и мы постоянно закидываемся метамфетаминами. Мне приятно чувствовать себя счастливым, полным энергии, удачно выбравшимся из душной ловушки. Мне нравится вдохновение, пусть и вызванное химией. Я не сплю несколько ночей подряд, наслаждаясь тишиной. Никто не звонит, не шлет факсы, не беспокоит. Можно спокойно бродить по дому, раскладывать по местам выстиранное белье и размышлять.

— Я хочу избавиться от пустоты, — говорю Слиму.

— Да, — отвечает тот. — Понимаю.

Помимо прочих радостей химии, я испытываю откровенное наслаждение от саморазрушения, от сокращения собственной карьеры. Десятилетиями я предавался мазохизму как любитель и вот теперь пытаюсь выйти на серьезный профессиональный уровень.

Физические последствия, однако, чудовищны. После двух суток под наркотой, без минуты сна, я похож на зомби. У меня еще хватает нахальства недоумевать, почему мне так плохо: я же спортсмен! Мое тело должно справляться с такими нагрузками! Вот Слим постоянно под наркотой, а чувствует себя прекрасно.

Между тем Слима невозможно узнать. И дело здесь не только в наркотиках. Его всегда до дрожи пугала перспектива стать отцом, и вот однажды ночью он звонит мне из больницы и сообщает: это все-таки произошло.

— Что именно?

— Она родила. На несколько месяцев раньше срока. Мальчика. Андре, он весит меньше килограмма. Доктора не знают, выживет ли он.

Я лечу в больницу Санрайз, где мы со Слимом когда-то появились на свет с разницей в двадцать четыре часа. Смотрю сквозь стекло на этого ребенка, едва достигающего размера моей ладони. Доктора говорят нам, что он очень слаб. Ему будут вводить антибиотики.

Наутро врачи сообщают: от антибиотиков пришлось отказаться. Лекарство вводили ребенку в ногу, и она воспалилась. Кроме того, он не в состоянии самостоятельно дышать, его надо держать на искусственной вентиляции легких. Это очень рискованно. Врачи считают, что легкие у ребенка недостаточно развиты для того, чтобы использовать аппарат ИВЛ. Но без аппарата мальчик умрет.

Слим молчит.

— Делайте все, что считаете нужным, — говорю я врачам.