История - Никита Хониат

3. Оставив прозвание Ангела, царь Алексей начал именовать себя Комниным, — потому ли, что его собственное прозвище казалось ему не довольно славно, как осадок комниновской знаменитости, или потому, что хотел таким образом вместе со своим братом схоронить и его фамилию. Между тем, как все думали, что после коронования и приведения дел в обыкновенный порядок царь возьмется за оружие, отправится в поход и не только устранит все текущие затруднения, но немедленно займется даже исправлением, по мере возможности, прежних ошибок своего брата, в особенности на счет того, что касалось наших бедственных отношений к варварам, которым никто не думал теперь противостать, и на которых никто не обращал даже внимания, — он расположился совершенно наоборот и, как бы достигнув уже верха своих желаний и получив то, к чему издавна направлялись все его стремления, после венчания на царство предался полнейшей праздности, как будто бы царствование, по его понятиям, состояло не в законной попечительности о благе людей, но в удобствах роскоши и наслаждениях неги. Итак, бросив управление общественными делами, как бросает свое кормило кормчий, изнемогший в борьбе против волн, он только то и делал, что рядился в золото, выслушивая всякие доклады и удовлетворяя все просьбы {147} лиц, принадлежавших к партии, которая содействовала ему в достижении власти, и беспощадно обеими руками сорил деньги, которые собирал Исаак, не обращая внимания на то, как трудно будет набирать их впоследствии и как напрасно он истощает их теперь. Действительно, деньги все были рассеяны, словно мякина, и с быстротою летней пыли разлетелись по непроизводительным карманам людей, которых даже не знал император; а когда впоследствии пришла нужда в них, тогда он и сам жалел о своей бесполезной щедрости и упрекал себя в расточительности. Супруга этого государя, женщина, правда, с умом, свойственным, впрочем, скорее мужчине, наделенная от природы даром говорить увлекательно, любезно, сладко, грациозно, способная предвидеть будущее и в тоже время отлично умевшая пользоваться настоящим, несмотря на все это, была также злою заразою. Я не обращаю внимания на ее наряды, на роскошь, которую она завела, на ее страсть переменять все, что есть, и выдумывать небывалое, в чем она по бойкости природных дарований далеко оставляла за собою своего супруга (потому что, в самом деле, не стоит в истории тратить речь на такие вещи, хотя и это вовсе не составляет достоинства женщины, а тем более царицы); но говорю о том бесстыдстве, с каким она, отбросив все покровы приличия, бесчестила, срамила себя и позорила своего мужа. Сна-{148}чала все думали, что он знает эти неурядицы и только дает вид, будто бы ему ничего не было известно; но из его действий впоследствии, когда поведение его сожительницы сделалось гласным, ясно видно, что он действительно ничего не знал о ее бесчинствах. В своем месте мы скажем обо всем этом подробнее. Между тем, переступая все границы и попирая все обычаи прежних императриц римских, царица достигла того, что царская власть решительно разделилась между двумя властителями; уже не один только государь мог повелевать теперь, что ему было угодно, но точно с таким же полномочием распоряжалась всем и она по своему усмотрению, часто даже отменяя то, что повелено было царем, и делая противоположное распоряжение. Когда должны были представляться царю великие послы каких-нибудь народов, то становили вместе два пышных трона, и она, принимая участие в собрании, садилась рядом с царем, великолепно одевшись с коронкою в виде тимпана на голове, сделанною из прозрачно блестящих камней и жемчугов и с многоценными ожерельями на шее. А иногда, находясь в разных палатах дворца и принимая оба порознь, они выслушивали послов по частям, или — кто отдал сначала поклон царю, тот после него шел потом к царице и воздавал ей еще более глубокое поклонение. Некоторые из кровных родственников царя и высшие сановники государства выносили при {149} этом царицу на высоком и великолепном кресле, подставляя свои собственные плечи, как невольники.

Не прошло, впрочем, еще трех месяцев после воцарения Алексея, как получена была весть, оказавшаяся совершенно справедливою, что какой-то выходец из Киликии, по имени Алексей, злоупотребляя именем царя Алексея, Мануилова сына, нашел себе покровительство у сатрапа города Анкиры и был принят им, как действительный сын императора Мануила, не с тою целью, конечно, чтобы содействовать ему в достижении его желаний (так как он нисколько не сомневался, что царь Алексей был задушен Андроником), но для того, чтобы, пользуясь затруднениями, в которые император римский вовлечен будет борьбою с мятежниками, извлечь для себя из них какую-нибудь выгоду, продавши римлянам свою дружбу за возможно дорогую цену. Когда слухи стали делом и самозванец Алексей, получив подкрепление и поддержку со стороны персидского сатрапа, произвел нападение на пограничные с Анкирою римские города, против него был послан один евнух, по прозванию Ионополит, недавно возведенный царем в сан паракимомена*. Но так как евнух не мог {150} достигнуть желанной цели, то царь поневоле решился сам отправиться, имея в виду между прочим постараться о заключении союза с персом, в полной уверенности, что таким образом ему всего легче будет одолеть противника, выступившего против него под чужим именем, и притом — под именем человека, давно уже умершего. Требования персиянина оказались, однако, крайне неумеренными. Пользуясь обстоятельствами, он не иначе соглашался заключить мир, как под условием, чтобы царь уплатил ему, в виде подарка, единовременно при заключении договора пять центенариев серебра чеканною монетою и потом ежегодно дарил по три центенария серебряной монеты и по сорока кусков шелковых материй, которые доставлялись царю из семивратных Фив. Итак, царь прибыл в город Мелангии. Но, хотя жители этого города провозгласили его своим императором, однако он не нашел в них сильных помощников себе для борьбы со своим противником Алексеем. Сочувствуя ему как римскому императору, они в тоже время не отказывали в расположении Лже-Алексею и, даря взгляды то тому, то другому, колебались в выборе между ними, отнюдь не обнаруживая, к кому имеют действительное расположение. Словом сказать, мелангийцы давали понять всякому, что, колеблясь на обе стороны, они не склонятся теперь ни в одну, но впоследствии присоединятся к стороне победителя. Даже в раз-{151}говорах с царем они никогда не упускали случая сказать что-нибудь в похвалу Лже-Алексея. Не раз они говорили: «Государь император, ты сам полюбил бы этого человека, если бы поглядел на него. Его длинные огненные волосы так прелестны, как будто усыпаны были блестками золота; он отличного роста и такой превосходный наездник, что как будто прикован к седлу». Однажды царь отвечал на подобные речи, что сын императора Мануила давно погиб насильственною смертью от Андроника и что в настоящее время выдающий себя за него есть обманщик, совершенно чуждый роду Комниных, — да если бы он и действительно был жив и был этот самый, кто теперь нападает на него, то и тогда он, царь, очевидно имеет большее право на их повиновение, потому что он в настоящее время держит в своих руках скипетр римского государства. Ухватившись за эти последние слова и делая из них противоположное заключение, мелангийцы возразили: «Вот видишь ли, царь, что ты и сам колеблешься в понятиях об этом юноше и считаешь предполагаемую смерть его сомнительною! Не осуждай же людей, которые питают сострадание к молодому человеку, имеющему право на царство по преемству от трех предшествовавших поколений своего рода, а между тем несправедливо лишенному не только власти, но и отечества». Не видя никакой пользы от собственного управления ходом дела и сознавая, {152} что его личное присутствие не приносит никакой выгоды, царь обошел все пограничные укрепления, — одни из них отклонил от Алексея, другие предал огню за привязанность к мятежнику, — и потом воротился назад, в Константинополь, покончив весь свой поход в два месяца и поручив наблюдение за Алексеем-Киликийцем Мануилу Кантакузину. Впрочем, Мануил не решался весть против него открытой войны, хотя он успевал все более и более при помощи со стороны персиянина и брал подать со всех, или с большей части укрепленных городов, пограничных с Анкирою. Таким образом этот человек, может быть, долго был бы неодолимым злом для римлян, если бы Бог и здесь новым образом не показал к нашему бедственному положению своего милосердия. Во время пребывания в крепости Цунгре Алексей пал ночью под ударом кинжала от неизвестной руки. Так исчез и этот самозванец, блеснув и скрывшись с быстротою молнии, или вырвавшись, как сильный вихрь из киликийского ущелья, приведши в смятение часть римского государства и потом мгновенно стихнувши и потерявши силу!

Вслед за этим злом родилось, или лучше, после совершенного, по-видимому, исчезновения, на некоторое время опять появилось, подобно убийственному болиголову, другое зло еще худшее. В одной из предшествующих книг я говорил об Исааке Комнине, бывшем вла-{153}стителе и вместе губителе кипрского острова, что он был взят в плен английским королем, завоевавшим по дороге в Палестину остров Кипр, и, как негодный раб, подарен им одному из своих соплеменников. Потом разнеслась везде молва, что злой человек зло и жизнь свою кончил. Но, как оказалось впоследствии, он кончил свою жизнь только по уверениям молвы, а на самом деле избавился от уз, вышел, к сожалению, из темницы на свободу и уже питал прежние властолюбивые замыслы. Несколько раз царь Алексей звал его к себе своими грамотами, уступая в этом случае влиянию царицы Евфросинии, приходившейся в близком родстве Исааку. Но он с презрением отвергал все царские предложения и приходил в негодование при одном намеке на них, говоря, что привык царствовать, а не покоряться, и повелевать другими, а не подчиняться другим. Итак он вел постоянную переписку с правительственными лицами Малой Азии, на все решаясь, всем жертвуя и все обещая в награду за помощь, если только успеет достигнуть царской власти. Но как прежде он стремился к тому, чего ему не суждено было достигнуть, и напрасно домогался неугодного Богу: так и теперь все его усилия достигнуть недостижимого оказались совершенно напрасными. Ни персиянин не давал согласия на то, чего он добивался (а Исаак желал, чтобы он со всем своим войском пошел за ним на {154} войну с римлянами, беспрекословно следуя всем его указаниям), ни все другие, с кем он переписывался тайно, не принимали его предложений, подобно аспидам затыкая уши от его напевов. И в самом деле, кому приятно пойти за кровожадным зверем, который спустя немного может обернуться и растерзать? Согласится ли кто-нибудь завесть дружбу с ядовитою змеею, которая изрыгает убийственный яд даже на того, кто ее обнимает, и смертельно жалит человека, который пригревает ее у своего сердца? К счастью, спустя короткое время, по воле Божьей он изверг свою преступную душу и присоединился к прочим тиранам, которых истребила рука Господня, разумеется, большею частью не непосредственно сама, исполняя то, что часто совершает для блага людей. Говорили, что злодей умер не естественною смертью, но погиб от яда, подмешанного ему в питье одним человеком, которого сам царь склонил на это дело великими дарами.