История - Никита Хониат

7. Не только северные варвары, воюя с нами, всегда одерживали над нами верх, так что мы не смели уже взглянуть на них; но точно также и на востоке римские области были беззащитною жертвою персов. Не заключивши мира с персиянином, владевшим Анкирою Галатийскою**, и с одной стороны, {168} не ценя союза с ним, как будто бы он не в состоянии был вредить римлянам, с другой — скупясь дать ту сумму денег, которой он требовал за мирный договор, царь поддерживал враждебные отношения к нему год и шесть месяцев. Следствием этого, кроме всего, что сделал, как мы уже рассказали, Алексей Киликиец, будучи поддерживаем владетелем Анкиры, было то, что пал и подчинился персам город Дадивра. Именно, двинувшись со всеми своими силами и ставши лагерем около этого города, персиянин деятельно занялся его осадою. Время шло, осада продолжалась уже четыре месяца, между тем к дадиврянам ниоткуда не приходило помощи извне, потому что царь, хотя уговаривал их через посольство держаться крепко и обещал прислать помощь, но все медлил и откладывал, а соседи, пафлагонцы, решительно не смели подойти поближе и сколько-нибудь пособить. Осажденные в отчаянии потеряли уже всякую надежду на какую бы ни было помощь и очевидно изнемогали под бременем голода, равно как страшного вреда, который наносили каменометные машины осаждавших, — так как неприятели посредством их не только разрушали дома, бросая камни с загородных холмов в самую середину города, но уничтожали водоемы и делали негодными к употреблению тамошние воды, лишенные всякого течения, засыпая их известью и засаривая разными другими вредными для человека {169} веществами. Наконец, спустя еще немного времени, прибыло царское вспомогательное войско и остановилось на горе Ваван; им начальствовали трое юношей: известный Феодор Врана, Андроник Катакалон и Феодор Казан. Получив известие о его приближении, персы предварительно устроили засады и еще прежде, чем успело проглянуть солнце, напав на него как спереди, так и с тылу, частью истребили его, частью взяли в плен. В числе захваченных в плен были два римских полководца. Персиянин приказал связать им на спине руки и водить их кругом города. В то же время, указывая на них осажденным, с высоты стен смотревшим на эту жалкую картину, он убеждал их передать ему кормило управления городом, не дожидаясь того, когда буря войны совершенно погребет его под своими волнами, так как с одной стороны, им не оставалось уже никакой надежды на спасение, с другой, он ни на один день не отступит от города, пока не сделается его обладателем. Окончательно сраженные горестным зрелищем и сопровождавшими его уверениями, дадивряне склонились на предложенные условия, само собою разумеется, невыгодные, предписываемые критическим, крайне стеснительным положением, и согласились совершенно оставить город, с тем, чтобы каждый мог беспрепятственно взять с собою все, что для него дорого, и со всем своим имуществом отправиться, куда хочет, потому {170} что варвар ни под каким условием не дозволял им оставаться в своей родной стране, хотя они обещали платить ему такие подати, какие только он назначит. По утверждении договора клятвою, персиянин занял город и отдал его для населения своим соплеменникам, а дадивряне, выселившись отсюда, рассеялись по другим селениям и городам; впрочем многие, в сердцах которых любовь к отчизне была запечатлена неизгладимо сладкими воспоминаниями, с соизволения персиянина построили себе хижинки поблизости к своему отечественному городу и остались здесь жить, подвергшись игу рабства. Итак, вот какой конец постиг город Дадивру! После этого царь, заключивши мир с персиянином, охотно выдал ему ту сумму денег, которой он требовал до взятия Дадивры, как будто с его глаз упала прежняя повязка, и он вдруг увидел, что в подобной покупке мира не было никакого стыда.

Еще не оправилось, не опомнилось совершенно, не отдохнуло римское государство от этой горечи, как было потрясено слухом о новых ужаснейших вестях. Ожидаемые бедствия были гораздо более тягостны, чем настоящие: эти последние, причиняя отчасти боль, в то же время льстили некоторыми остатками свободы; но то, чем грозили западные народы, наводило мысль о неизбежном наступлении общего государственного рабства. Аллеманский король Генрих, — сын того Фридерика, который во {171} время похода в Палестину утонул в реке, последний раз омывшись ее роковыми волнами, как я сказал об этом в книгах о царствовании Исаака Ангела, — наследовав царство своего отца, покорил Италию и затем, по завоеванию Сицилии, устремился против римлян, будучи не в силах по своему характеру довольствоваться существующим порядком дел и постоянно поднимая новые беды. Впрочем, он не вдруг и не прямо напал на римлян, частью предвидя затруднения в подобном предприятии, имея еще в свежей памяти отпор, который римляне недавно оказали сицилийцам, неприязненно вторгшимся пред тем в нашу страну, а частью будучи не менее того отвлекаем от своего намерения папою древнего Рима. Итак, он отправил прежде к императору Исааку (тогда еще не лишенному престола) послов с целью изложить причины явно беспричинного раздора. Во-первых, в качестве государя Сицилии он отделял и присваивал себе все римские области от Эпидамна* до знаменитого города Фессалоники, как недавно силою оружия покоренные сицилийским войском; а что сицилийцы были, наконец, побеждены и изгнаны, так это, говорил он, не хуже кого другого умея приискивать выражения в свою пользу, произошло вследствие коварной хитрости со стороны римлян. Затем он исчислял, с увеличени-{172}ем надлежащего веса, все огорчения своего отца, не только недавние, но и те, с которыми боролся его отец давно, когда ловкою политикой царя Мануила был оттолкнут от древнего Рима и вместе изгнан из всей Италии. Бесцеремонно поднимая эти доэвклидовские события, он хотел, чтобы римляне или купили у него мир за огромную сумму денег, или не жаловались, если он немедленно начнет с ними войну. Сверх того он требовал, распоряжаясь как государь государей, или повелевая как царь царей, чтобы мы помогли его соплеменникам в Палестине высылкою морского войска. Царь ответил письменно на все эти требования и отправил к королю посланником одного из знатных людей. После того оттуда опять прибыли послы, из которых один безмерно и грубо гордился тем, что был воспитателем короля. Предметом их посольства было требование огромных сумм, хвастовство, похвальба и перечни отечественных подвигов, без войны покоряющие слушателей. 8. Не имея возможности отпустить послов без всякого успеха, царь (а царем был уже тот, которого историю мы теперь излагаем) согласился купить мир за деньги, чего, однако, не было еще в то же время исполнено. Между тем, пожелавши блеснуть перед послами к чести римского государства его богатством, царь Алексей придумал дело, не только не гармонировавшее с обстоятельствами, но весьма далекое от требований достоин-{173}ства или даже приличия, и навлекшее почти посмеяние на римлян. В наступившей день Рождества Христова он облекся в багряницу, усеянную драгоценными камнями, приказав в то же время всем прочим одеться в златотканые с широкими обшивками одежды. Но аллеманы не только не обнаружили никакого боязливого благоговения при этом зрелище, напротив — разожгли в себе еще более страсть, подогреваемую в них ярким блеском римского великолепия, и почувствовали желание как можно скорее овладеть этими греками, ничтожными на войне и все свое старание употребляющими на презренную роскошь в нарядах. Когда рядом стоявшие с ними римляне приглашали их посмотреть на цвет камней, которыми подобно разноцветному лугу блистала царская одежда, и среди зимы полюбоваться и усладить взор прелестями лета, они отвечали: «Аллеманы не понимают наслаждения в подобных зрелищах и не умеют с благоговением смотреть на наряды и накидки, годные только для женщин, которые так страстно любят румяна, головные уборы и блестящие серьги, чтобы нравиться мужчинам». Потом, пугая римлян, они прибавили, что «теперь наступает время сбросить женоподобные наметки и нарядиться в железо вместо золота, потому что если цель их посольства не будет достигнута и римляне не согласятся выполнить желание государя, их императора, то неизбежно и необходимо придется {174} им вступить в борьбу с людьми, которые не блестят подобно разноцветному лугу драгоценными камнями, не гордятся в чувстве великолепного превосходства шаровидными жемчужинами, белизною затмевающими луну, и не приходят в упоение от нарядных камешков, блестящих в золоте, или на порфире, подобно перьям тщеславной мидийской птицы**, но, будучи питомцами Арея, горят отвагою, которая в их глазах сияет лучезарнее всех драгоценных камней, и от напряженных трудов обливаясь каждый день каплями пота, кажутся в них красивее, чем в блестящих жемчужинах». Аллеманы требовали за мир ежегодной платы пятидесяти центенариев золота. Не соглашаясь на такую сумму, царь отправил к королю послом Евмафия Филокала, эпарха* города Константинополя. Изобилуя непомерным богатством, Филокал охотно принял на себя звание посла; он только просил царя, чтобы ему дозволено было совершить посольство с эпаршескими знаками отличия, принимая все издержки, за исключением казенного переезда, на собственный счет, и царь, охотно согласившись на представление, разрешил ему поступить согласно с его желанием. Но явившись таким образом в новом и необычай-{175}ном виде, наш настоящий посланник не только не был принят почетнее прежних послов, а напротив — возбудил смех необычайностью костюма. Сумма, которую следовало уплатить за мир, была, впрочем, ограничена шестнадцатью центенариями золота, и Филокал, дожидаясь высылки их в Сицилию, остался там в свите короля. В это время царь, жалуясь на недостаток денег, решился обложить все области так называемою аллеманскою податью, никогда небывалою прежде, требуя, чтобы все городское население, члены сената, все духовенство, все различные классы ремесленников, художников и ученых составили одну складчину и чтобы каждый отделил для нее известную часть из своего имущества. Но он скоро уверился, что это средство не могло привесть к цели, что он напрасно взялся за него и что его нововведение было крайне неудачно. Множество людей всякого рода начали громко говорить и распространять возмутительную мысль, что подобные налоги и поборы необычайные — решительно невыносимы; некоторые стали даже высчитывать расходы самого царя, утверждая, что он разорил государство своею расточительностью, раздав при том управление епархиями своим родственникам людям совершенно неспособным и лишенным чувства зрения. Вследствие всего этого царь с такою поспешностью отказался от своего предложения, как будто бы не он даже придумал и составил тогда этот план, и затем обратился {176} к другому средству. Именно, он потребовал, чтобы ему выданы были все золотые и серебряные церковные вклады, кроме тех, которые помещаются в алтаре, и кроме сосудов, назначенных для приятия божественного тела и крови Христовой. Так как многие воспротивились и этой мере, говоря, что это будет осквернением святыни, то царь увидел себя в необходимости напасть на немые и глухие царские гробницы, которые уже не имели ни одного защитника. Итак, гробницы были ограблены, и у людей, некогда владычествовавших над римлянами и знаменитых своими деяниями, остались одни каменные хитоны — скудный и последний покров, лишенный всякого драгоценного украшения. Даже гроб Константина Великого не остался бы нетронутым и не ограбленным, если бы воры, предупредив указ царя, не похитили его золотых украшений. Собрав таким образом отсюда более семидесяти центенариев серебра и некоторую часть золота, царь бросил все это, как бы какое-нибудь нечистое вещество, в плавильную печь. Двух царедворцев, на которых было возложено собрание этого серебра и золота, спустя немного постигла также соответственная участь: один умер, будучи разожжен огнем горячки; другой** скончался, расплывшись от подкожной водяной. {177}