История - Никита Хониат

3. После того, отправившись в предстоявший путь, царь уехал в Кипселлы, имея в виду сделать что-нибудь для блага городов фракийской области, приведенных в бедственное положение нашествиями валахов и скифов, и сверх того предполагая поймать Хриса, или, по крайней мере, положить конец его воровским опустошительным набегам на окрестности Серр. Этот Хрис был валах низенького роста, не только не участвовавший в восстании против римлян Петра и Асана, но напротив, в качестве союзника римского, сначала поднявший даже оружие на них с подчиненными себе пятью сотнями своих соплеменников. Скоро, однако, сделалось заметно, что, потворствуя постоянно более и более своим соплеменникам, он задумал приобресть себе независимую правительственную власть, и потому он был взят и заключен под стражу. Потом его освободили и послали охранять Струмницу*, но он обманул надежды царя, который его послал туда, и, злоупо-{190}требляя своим положением, сделался неумолимым врагом соседственных римлян. Поэтому царь отправился теперь наказать его, собравши с этою целью значительное войско в Кипселлах: впрочем, он скоро оставил это намерение и решился воротиться назад; так что и войско даром собиралось в Кипселлы, и сам он напрасно предпринимал сюда путешествие. Итак, оставив западные области в том бедственном положении, которое они перед тем несли и терпели, царь воротился в Византию, не могши даже двух месяцев пробыть вне дома. Сперва он остановился в афамейском дворце, потом занял филопатионский**. Между тем царица Ефросиния, сметив и сообразив, какая буря готова разразиться над нею, в трепете пред своим супругом, с жалобным и угасшим взором простирала ко всем руки с просьбою о помощи и обращалась ко всякому, кто пользовался доверенностью царя, с мольбою ходатайствовать за нее и, сколько возможно, защитить ее пред царем, так как ей грозит опасность не только быть бесчестно изгнанною из дворца, но даже лишиться жизни. Действительно, весьма многие сжалились над нею. Вследствие того одни убеждали царя пренебречь взведенными на супругу обвинениями, осуждая ее обвинителей и называя их колючими и лукавыми сплетниками, вечно всех {191} оговаривающими и никогда не довольными своею участью. Другие советовали ему действовать в настоящем случае со всею возможною осмотрительностью, чтобы не пришлось впоследствии опять принять в свой дом ту, кого теперь прогонит, как блудницу, и чтобы таким образом не сделаться тогда самому виновником своего позора, напрасно выставив себя на весь свет предметом пересудов и во мнении общества уподобившись тем животным, у которых растут на лбу орудия мести, но которые, тем не менее, нисколько не обижаются и не вооружаются рогами на своих совместников, когда они на глазах у них совокупляются с их самками. Вступив после того во влахернский дворец, царь не вдруг излил свою ярость. Он допустил один раз супругу к своему столу; впрочем, даже при этом случае по его мрачному лицу и по его взорам, постоянно обращавшимся куда-нибудь в сторону, можно была заметить, что в нем кипела буря; но затем, горя гневом, хотя без воспламенения, или лучше, тайно воспламеняясь и также невидимо опять угасая, он не хотел более быть с нею в одном обществе и вместе кушать. Со своей стороны она настоятельно требовала суда по взводимым на нее обвинениям и говорила, что безропотно готова будет подвергнуться всякому наказанию, как скоро взведенное на нее преступление будет доказано следствием. Она умоляла царя обратить {192} внимание не на сладкоречие и родственную близость обвинивших ее лиц, но на самое дело в его истинном и точном виде. При всем том не внявши ее просьбе, — подвергнув, однако, строгому допросу некоторых спальничных женщин и отобрав подробные показания о деле от состоявших при женских покоях евнухов, — царь приказал спустя несколько времени, удалить ее из дворца, с лишением всех царственных украшений и отличий знатного сана. Итак, вывели ее из дворца тайным, почти никому неизвестным ходом, в бедном хитончике, какие обыкновенно носят женщины, трудами рук своих добывающие себе пропитание, в сопровождении двух служанок варварского происхождения, плохо понимавших эллинский язык, бросили в двухвесельную лодку и отвезли в один женский монастырь, построенный около устьев Понта, именно — ниматарейский. После того, как государыня была удалена таким образом, оговорившие ее почувствовали некоторого рода сожаление к ее судьбе, потому что они оговорили царицу пред императором, желая только ограничить ее слишком большую силу, но отнюдь не имея цели совершенно лишить ее всякого значения или низвергнуть окончательно. Зная слабость царя и его способность легко увлекаться всем и так же легко все забывать, они совсем не думали, чтобы он когда-нибудь мог поступить с нею так. С одной стороны, они жалели, что опо-{193}зорили свой род, и раскаивались в этом сами, хотя не столько, сколько следовало бы; с другой, — их подавляли падавшие на них порицания и укоризны народа. Прошло шесть месяцев после того, как царица Евфросиния была изгнана из дворца. Конечно, она была бы и совершенно забыта, если бы нанесшие ей рану сами же не уврачевали ее, — не по тому побуждению, по которому Ахиллес уврачевал Тилефа, но — они нашли для ее восстановления своего рода всеисцеляющее средство вследствие всеобщего и отовсюду поражавшего их презрения за то, что без всякой нужды они обесславили женщину, которая была виновницею их собственной славы. Все родственники царя составили союз между собою в этом общем деле; в то же время Константин Месопотамский выставил со своей стороны и, как говорится, пустил в ход все машины, и таким образом царица была опять призвана, принята и в заключение всего получила силу более прежней. Она не мстила явно своим врагам, не строила в отмщение по их примеру даже тайных козней и вообще не неистовствовала против них в пылу гнева, подобно Медее*, до самозабвения; но, {194} ухаживая за своим супругом, который и прежде не любил ее, а теперь отдалился от нее окончательно и совершенно прервал с нею все супружеские отношения, подчинила его себе хитрым обращением, делала из него с помощью искусной лести, зная его характер, все, что хотела, и забрала в свои руки почти все отрасли государственного управления. Так это шло своим порядком.

4. Между тем Константин Месопотамский (надобно, в самом деле, рассказать еще историю этого Протея нашего времени, неуловимо переменчивого и разнообразнейшего человека), вследствие возвращения государыни, высоко поднял нос и чрезвычайно занесся. По этой, вероятно, причине, считая недостаточным для своей чести свое всемогущество у царя, он отказался от должности епиканиклия**, которую имел в царствование Исаака и которая теперь опять была ему предложена, как не соответствующей величию его силы, и изъявил желание быть рукоположенным из чтецов во дьяконы, чувствуя совершенно невыносимым для себя ограничение, воспрещающее непосвященным прикасаться к священным скрижалям Церкви. Действительно, желание немедленно было приведено в исполнение; царь послал его в знаменитый влахернский храм; сам патриарх тотчас же рукоположил его из чтецов во дьяконы, и в то же время ему дано {195} было право стояния и восхождения по чину первым. Достигнув этого, он притворно объявил, что теперь стал уже свободен от своих прежних обязанностей, не будет более являться во дворец и совершенно отрекается от служения царю, потому что церковные каноны никаким образом не дозволяют в одно и то же время быть служителем Божиим и заниматься мирскими делами, так как оба эти служения далеки друг от друга и ни в каком случае не соединимы, как и вообще работа Богу и работа мамоне диаметрально противоположны между собою. Поэтому царь, цепляясь и обвиваясь около него, как плющ, вынудил патриарха Ксифилина немедленно издать определение о том, что Месопотамскому дозволяется соединять в своем лице служение Богу и царю, или храму и двору, без опасения какого бы то ни было наказания по канонам, которые осуждают и строго преследуют подобных амфибий. Итак, эта статья была обделана, а спустя немного он был рукоположен уже в архиереи знаменитого города Фессалоники. По всей вероятности, сподобившись получить такой почтенный сан, он никогда не потерял бы уважения и не подверг бы себя тем бедствиям, которые впоследствии принужден был испытать, если бы теперь совершенно удалился от двора, положив, наконец, предел своему любостяжанию, и сколько-нибудь обуздал свою страсть вмешиваться во все дела. Но безумная и беспредель-{196}ная страсть к разнообразным высшим почестям, и притом почестям, не соединимым между собою, лишила его самых низших; так что управляющий делами людей промысел показал на этом человеке пример необычайного возвышения и вместе безмерного падения. В самом деле, восшедши до небес, вследствие житейской превратности вещей он нисшел до ада. Считая для себя невыносимым не иметь в левой руке церковных дел и в то же время в правую не забрать дел придворных, захватив таким образом обе власти и сосредоточив их на своем лице, как на краеугольном камне, служащем основною связью разных стен здания, в новом своем сане он хотел весть все дела неизменно по-прежнему. В намерении ничего не пропускать без своего соизволения, он вбил в состав правительства своих братьев, как какие-нибудь клинья и гвозди, — или как будто серьги, привесил их с обеих сторон к ушам царя, чтобы, когда по церковным делам он будет присутствовать в синоде, ни одно дело, или даже ни одно слово во дворце не ускользнуло от его внимания, и чтобы кто-нибудь незаметно не прокрался в его область. Прибыв в Фессалонику и показавшись там на самое короткое время, сколько нужно было для того, чтобы только вступить на кафедру, он немедленно, с быстротою птицы возвратился опять в Византию, не оглядываясь назад и не останавливаясь нигде по до-{197}роге. Подобным образом он презирал все именно потому, что мог одним пальцем все изменить и перевернуть, — особенно после вторичного царского похода против Хриса, когда, состоя при царе советником и управляя всеми его действиями против мятежника, он доказал свою способность к тактическим соображениям. В это время его особа, действительно, представляла собою наглядное соединение царственности и священства. Поэтому тот закон, который кооский гений* заметил в разных состояниях телесного здоровья, именно, что, достигши самого цветущего состояния, оно непременно начинает постепенно клониться к упадку и идти опять назад, так как по непрерывности вечного движения не может оставаться в одном неподвижном положении, — в точности сбылся и на Месопотамском. Постоянно усиливаясь идти вверх и не зная никакого предела своему честолюбию, он, как комар в басне, сражавшийся со львом, попавши в тонкую паутину, вдруг неожиданным бесславием уничтожил всю славу, которою прежде слишком скоро возгордился, или, говоря словами псалмов Давидовых, «пошатнулся и упал в то время как хотел возобладать убогими** разумом». Люди, по головам которых он скакал подобно блохе в {198} комедии и которых едва не бил по щекам, как рабов, составили значительную партию, соединились вместе, собрали против него несколько пустых и бессвязных обвинений, наконец явились к царю и, нашедши в податливости царя и в его способности легко увлекаться всяким словом вспомоществования своей ненависти к общему врагу, мужественно восстали против него. Таким образом он не только был выброшен из дворца, как какой-нибудь небольшой шарик, пущенный действием сильной машины, но лишен и архиерейского сана. При этом со стороны обвинителей отличался впереди в качестве оратора от лица всех вообще один толстый пузан, именно тогдашний дукс флота Михаил Стрифн, которому, как человеку более всех корыстолюбивому, с ненасытною жадностью обкрадывавшему казну и пожиравшему деньги, особенно противодействовал Месопотамский. Впрочем, это еще не так дурно, — хотя во всяком случае дурно, — что иных удаляют от известной должности или даже отрешают от самого высокого служения — престолу Господню, без исследования обвинений, по одному только наговору лживого языка. Но вот что совершенно не извинительно и обличает крайнюю испорченность своих виновников! Когда уже решено было избрать в Фессалонику другого архиерея, дело о низвержении Месопотамского было предложено на рассмотрение заочно, в отсутствие обвиняемого. Некоторые пункты в {199} нем были очевидно с изъяном и вообще все они были недостаточны для извержения из архиерейского сана. Тогда патриарх, или повинуясь царскому повелению, или по личной вражде к Месопотамскому не имея сил противостоять искушению, или, наконец, будучи сбит с пути долга какою-нибудь другою причиною, которой я не знаю, собрал и посадил с собою судьями несколько таких архиереев, которые, проводя время в предосудительной праздности, изо всех сил и с живейшею ревностью гонялись за благорасположением царя, сделал перемены в акте низвержения и дополнил его разными обвинениями, которых в нем не было и которые совершенно бесспорно лишали всякой степени священнослужителя того, кто был бы уличен в них. Затем он сдал этот акт в хартофилакию***, велевши в то же время выдать с него копию Хрисанфу, которому после Месопотамского вверено было управление фессалоникскою церковью. Между тем как следовало стыдиться подобного поступка, некоторые из участников в {200} нем ликовали, как будто одержали победу над враждебными народами, сокрушили сильного, постоянно меняющего свои цвета ливийского зверя, опустошавшего города и истреблявшего жителей, — неодолимого дракона, который описан в книге Иова, льва-муравьеда, или как будто скрылась в хаос и исчезла висевшая над ними косматая, наводящая ужас эгида4*. Таким образом Константин Месопотамский и его два брата были устранены от управления общественными делами, и на их место в государственном управлении поступил человек старательный, любезного характера, изысканно красноречивый и умевший ко всякому снизойти и примениться. Это был Феодор Ириник. Ему был дан в помощники и сотрудники еще один порядочный сребролюбец, одержимый постоянным кашлем. Итак, оба они заведовали всеми правительственными делами. Пользуясь поучительным примером Месопотамского, они постоянно имели его падение перед глазами и, зная изменчивый образ мыслей государя, не неслись гордо и неуклонно, как непотрясаемо крепкие на седле всадники, по рвам и крутизнам, но, как бы скрывая принадлежавшее им правительственное могущество, всегда сдерживали и умеряли свою силу, так что, опасаясь потери своих мест, {201} избегали даже много такого, что следовало бы делать.