Форсайты - Зулейка Доусон

– Должна признаться, удивительное зрелище! – Затем по аналогии, покосившись вниз на Джун, она добавила: – А как ты теперь?

– Прекрасно, благодарю тебя. А ты сама?

– О да!

Наступила новая пауза, в которую ворвалось нестройное пение толпы: «Когда опять зажгутся фонари!», и затихло, и снова зазвучало.

– Я слышала о… – начала Уинифрид, именно когда Джун додумалась спросить:

– А ты слышала?..

Обе осеклись, не произнеся следующего слова – Ирэн.

– По-моему, ей было восемьдесят, – сказала Уинифрид.

– Восемьдесят один.

– Гм.

Уинифрид, которой шел восемьдесят седьмой год, не знала, усмотреть в этом утешение или нет. Она вновь покосилась на кузину. Ей никак не меньше семидесяти пяти! Но раз уж они заговорили на семейные темы, Уинифрид сделала новую попытку.

– Ты знаешь про сына Флер и эту девочку?

– Про мою племянницу, имеешь ты в виду. Да, знаю.

– Полагаю, она милая молодая…

– Да!

– Ну, надеюсь, они будут счастливы. Эта старая история теперь мертвое прошлое.

Уинифрид перехватила яростный взгляд, который Джун метнула уголком глаза, и осознала, что эпитет выбрала очень неудачно. Они еще минуту-другую наблюдали за толпой, а затем Джун вдруг объявила, что ей пора.

– Как хочешь, дорогая, – ответила Уинифрид, нисколько не жалея, что она уходит, но и удивляясь, куда в такой день сумеет добраться даже такая неуемная и нетерпеливая старуха, как Джун.

А та сошла на тротуар, и тут же даже ее шляпка скрылась в толпе. Уинифрид несколько минут смотрела ей вслед, вернее, в том направлении, где она исчезла, размышляя, насколько верны ее собственные слова. Эта старая история – такой клубок с Ирэн в центре, в самом центре семейной вражды. Смутно припомнив что-то из классиков о каких-то двух братьях, воевавших из-за жены одного из них, Уинифрид оборвала на этом свои мысленные изыскания, не желая вспоминать подробности давних ссор. Все-таки, может быть, это и правда мертвое прошлое, навсегда теперь похороненное… может быть… И эта юная парочка – сын Флер и дочь Джона – сумеет устроить свою жизнь. И все же – сын Флер и дочь Джона, что там ни говори! Что сказали бы на это Старые Форсайты!

И тут Уинифрид внезапно – словно впервые – осознала горький факт: теперь Старые Форсайты – это она сама и Джун, ее кузина, только что с ней расставшаяся!

Когда после похорон ее старшая тетка объявила, что намерена оставить свой временный приют у них в Грин-Хилле и обосноваться в квартире над своей галереей, Энн настояла, что будет ей помогать. Она была добрая девочка и, вполне вероятно, предложила бы свою помощь в любом случае. Тетя Джун заметно сдала, хотя и не хотела этого признавать, и вечно носилась с новыми замыслами, которые могли оказаться ей не по силам. Но случай не был любым, и, против обыкновения, побуждения Энн не были чисто альтруистичными. Лондон, который она знала плохо и недолюбливала, означал Кита, которого она любила. Они договорились встретиться на Пиккадилли-серкес под Эросом ровно в двенадцать в день окончания войны. Сообщение они услышали по радио в Грин-Хилле накануне. В нем говорилось, что официально первым днем мира будет следующий день – восьмое мая, четверг. Они с теткой еще слушали радио, когда вернулся ее отец. Как всегда никого и ничего не замечая, Джун объявила, что хочет сейчас же вернуться в Лондон, но он выглядел совсем измученным, словно во время поездки ему пришлось пережить что-то ужасное. У Энн сжалось сердце: как сказать ему, что она уедет на несколько дней с Джун? Но именно сердце настаивало, и Холли, отправившаяся, по обыкновению, пополнить припасы, отвезла их под вечер в Лондон.

После тревожной ночи на старом диване в квартирке на Корк-стрит Энн все утро помогала тетке, как и обещала, скрывая волнение, в котором не могла признаться, и стараясь придумать, как ускользнуть.

К половине двенадцатого Джун загорелась желанием посмотреть, что происходит на улицах, и предложила немного пройтись: дождик как будто кончается. Энн замялась – ей предоставлялся шанс, но она еще ничего не успела придумать. Однако сослалась на головную боль и сказала, что, может быть, пойдет попозже, когда совсем прояснится. Уловка чуть было не оказалась роковой: Джун, почуяв возможность взять кого-то под крылышко, предложила остаться с ней, а потом пойти вместе. Головную боль пришлось определить как самую легкую, а затем дать полунамеками понять, что это всего лишь предлог, чтобы немножко побыть одной. Наконец Джун поддалась на уговоры и ушла. Энн из окна наблюдала, как она повернула в сторону парка на запад, и выждала целую минуту, прежде чем натянула плащ и поспешила на юг к Пиккадилли.

Толпы! Казалось невероятным, что улицы не лопаются по швам и не проваливаются! Подхваченная толпой Энн неожиданно для себя свернула на Виго-стрит и совсем растерялась, когда затем оказалась на широкой дуге Риджент-стрит. И вспомнила, как еще до войны ее привезли сюда на Рождество посмотреть иллюминацию. Она сориентировалась, направилась к Эросу… и не обнаружила его!

Встав на цыпочки и вытянув шею, она увидела шагах в пятидесяти от себя что-то вроде огромного бугра, состоявшего из десятков и десятков людей. Как она разглядит среди них всех Кита? У нее упало сердце – и его падение, должно быть, отразилось на ее лице, потому что ее тут же окружила компания молоденьких солдат, шедших навстречу.

– Потерялась, красуля? – спросил один.

– Сразу видно, что потерялась, – добавил другой.

Она покачала головой, но отделаться от них оказалось не так-то просто. Когда она попыталась пойти дальше, они встали перед ней, улыбаясь, ухмыляясь, зараженные духом разыгрывавшегося вокруг всеобщего братания. Но Энн не хотела участвовать в этом – она хотела одного: найти Кита. Она увидела часы, висевшие перед входом в магазин. Уже первый час! Что, если Кит решил, что она раздумала приходить! Что, если он не стал ждать!..

– Посторонитесь, пожалуйста, – сказала она настойчиво. – Мне не видно…

– Не видно, красуля? Так не пойдет!

– Что же ты сразу не сказала?

И не успела она даже понять, что происходит (а уж тем более воспротивиться), как они подняли ее к себе на плечи. Энн попыталась спрыгнуть, но солдатики держали ее крепко и – что самое страшное – понесли ее назад!

– Не надо… ну, пожалуйста!

– Эй, вы там, олухи! – раздался властный голос где-то над ней. – Отпустите ее, это моя девушка!

Солдаты, инстинктивно почувствовав, что команда в этом веселом море относится именно к ним, разом повернулись к ближайшему фонарю. Энн откинула голову и увидела на столбе Кита, взявшегося неведомо откуда.

– Кит!..

– Ребята, несите ее сюда, да пошевеливайтесь!

После почти шести лет службы привычка беспрекословно выполнять приказы оказала действие и в этот бесшабашный день. Солдаты просто передали Энн Киту, назвали его «командир авиационного крыла» и со смехом пошли своей дорогой.

Энн понятия не имела, как вопреки законам тяготения сумела не упасть, а примоститься на колене Кита, который так ее обнял, что она почти перестала дышать, но это ее не заботило. Это был почти полет – висеть над толпой, не ощущая собственного веса. Кит притянул ее еще ближе к себе и крикнул ей в ухо, перекрывая шум:

– …К Эросу мы так и не пробились. Ты очень огорчена?

– Нет!

– …И у меня уйдет парочка месяцев на демобилизацию – прежде чем мы сможем пожениться. Ты не против ждать так долго?

– Нет!

– …Тебе хорошо?

– Да!

– …Еще любишь меня?

– Да! – И она поцеловала его между небом и землей.

Монтовская интерлюдия Конец лета

О, как чиста она,

Притом красива и правдива,

И ничему не помешал

Ее солидный капитал.

Роберт Браунинг

– Ну, будь, Кэткин!

Ясные голубые глаза Астрид блеснули слезами, а нижняя губа дрогнула, прежде чем она понеслась обычным карьером:

– Не делай того, чего не сделала бы я, а сделаешь, садись и пиши мне длиннющее письмо со всеми-всеми подробностями. Потискались!

Кэт потискала и была в свой черед чуть не задушена. На мгновение волосы девушек смешались, дисгармонируя на пределе, какой способна выдержать только самая задушевная дружба: волны темно-каштановых кудрей и прямые «морковные» пряди, лишь слегка загибающиеся на концах.

– Чемодан-то отправили, мисс Бигби?

Привратник высунул голову из сторожки и уставился на девушек, которые стояли обнявшись на широком тротуаре перед главными воротами колледжа.

– Да, Корниш, спасибо. Брат забрал его утром.

Привратник задержался в маленькой сводчатой калитке на секунду дольше, чем требовалось, потом приложил палец ко лбу, где, по преданию, прежде имелась прядь вроде тех, за которую в Средние века полагалось себя дергать в знак почтения.

– Вот и хорошо, мисс. Кланяйтесь от меня молодому милорду.

Он вернулся на свой пост в сторожке, и Астрид тоже постучала себя по лбу.

– Черт! Вот это я называю тонким намеком.