Между двух миров - Эптон Синклер

— Не знаю, но надеюсь. Может быть, у меня устаревшие взгляды — восемнадцатый век, как вы говорите — но я все-таки считаю, что мать имеет право вмешиваться в романы своей дочери и что она должна участвовать в решении этих вопросов. — И оскорбленная Миссис Дж. Парамаунт Барнс извлекла свои двести сорок пять фунтов величия из кресла, быстро вынесла их из комнаты и спустила вниз по лестнице к ожидавшему ее лимузину.

Судьбе было угодно, чтобы именно в это время на площадках для поло Ривьеры появился некий Этторе д'Элида, двадцатичетырехлетний герцог, родственник итальянского королевского дома, красивый, точно кумир экрана, высокий, смуглый, с романтическим профилем, ровными белыми зубами и черными, словно лакированными, волосами. Он был крепок, как сталь, ездил верхом, как чорт, и, когда состязания в поло окончились, появился в блестящем мундире, так как был капитаном итальянских воздушных сил. Он знал все насчет Ирмы Барнс, и, когда его представили ей, он не испытал тех сомнений, которые терзали Ланни Бэдда. Он не считал неудобным просить руки богатой девушки, и присутствие зрителей нисколько не мешало его чувствам — он был ошеломлен ее красотой, ее очарованием, одним словом, увлечен до сумасшествия ее tout ensemble[38] — сочетанием достоинства, грации и абсолютной неотразимости. Все это он изложил ей на почти безукоризненном английском языке, и присутствующие при этой сцене почувствовали трепет и волнение.

Это было не ухаживание, а какой-то вихрь. Герцог следовал за ней всюду, где только было возможно, ни на минуту не отходил от нее. Сперва он заявил ей, что она сокровище, затем спохватился и стал, осторожнее выбирая метафоры, твердить ей, что она небесное видение и что он жаждет одного — вечно жить в лучах ее сияния, вечно чувствовать ее присутствие и наслаждаться им. Казалось, он знал все великолепные фразы, когда-либо написанные или спетые для прославления женщины; Ирма слышала их только со сцены, иногда их возносила на особую высоту прекрасная музыка оперы. Вот это любовь, это страсть, это романтика!

Ланни Бэдд получил полную отставку. Его уже не приглашали в «шато» на вершине горы. А сам он ехать не хотел. Он сдался без борьбы; если это то, чего она ищет, ну что же, чем скорее найдет, тем лучше. Все дамы, окружавшие его, погрузились в скорбь; мать укоряла его, но он оставался непоколебим. Нет, пусть Ирма выбирает сама; если она хочет быть итальянской герцогиней, что ж, — это тоже способ поместить свои капиталы. Он желает блестящей паре всего наилучшего. А сам он возвратится к воскресной школе и к музыке и будет по прежнему доволен своей судьбой.

— Но, Ланни, — воскликнула мать, — она же не знает, что это значит — выйти замуж за итальянца? Кто-нибудь должен объяснить ей, как они относятся к женщине и какие у них брачные законы!

— Ну, уж это пусть объясняет ей кто-нибудь другой, — гордо отозвался молодой интеллигент.

— А я была так счастлива, я думала, что ты, наконец, обзаведешься семьей.

— Не огорчайся, дорогая, свет не клином сошелся.

На Ривьере сезон приходил к концу, а в Риме сезон начинался; и вдруг разнесся слух, что Барнсы уезжают в Вечный город. Дело было ясное: она бросалась прямо к нему в объятия. Управляющий заказал самолет и полетел в Рим, снял там палаццо, нанял слуг, и несколько дней спустя все было готово для встречи принцессы и королевы-матери. Предполагалось, что они будут приняты в самых аристократических кругах, представлены королю и королеве, окружены роскошью и славой; а Ланни Бэдду, небезызвестному в Италии антифашистскому агитатору, не разрешено будет даже присутствовать на ее свадьбе.

Антифашистский агитатор отправился во флигель и сказал Рику:

— Ну, старина, можешь писать свою пьесу.

Робби Бэдд приехал в Лондон. У него опять были неприятности с нефтяными промыслами в Аравии; а кроме того, он из себя выходил по поводу сообщений о том, что женевские политиканы, — так называл Робби Лигу наций, — грозят вмешаться в международную торговлю оружием. Они уже давно жевали эту тему, а теперь как будто раскачались и собирались действовать. Если изучить список тех участков земного шара, куда они хотели запретить поставки оружия, то оказывалось, что все это места, населенные темнокожими народами; но у некоторых из этих народов имелось золото, которое было ничуть не темнее всякого иного золота, и Робби Бэдд не видел оснований, почему бы не вести с ними торговлю.

А тут еще Бьюти написала ему, как обернулось дело с Ирмой Барнс, и это, разумеется, крайне расстроило отца Ланни. Он телеграфировал, предлагая приехать на Ривьеру, переговорить с миссис Барнс и попытаться опять наладить отношения; когда дня два спустя он узнал, что дамы бежали в Рим, он предложил поехать туда. У Ланни был крупный разговор с матерью, они ни до чего не договорились и решили, — пусть каждый телеграфирует Робби то, что сочтет нужным. Бьюти написала: «Очень прошу приехать. Твое вмешательство может быть решающим». Ланни написал: «Всегда рад видеть, но не хотел бы вмешательства в личные дела». Получив эти противоречивые телеграммы, Робби решил, что не плохо было бы поплавать и покататься на лодке в заливе Жуан; любопытно также взглянуть и на нового мужа Бьюти. Он сел в самолет, который доставил его в Париж, и на следующее утро вышел из экспресса в Каннах.

Выслушав эту историю, во всех подробностях, Робби никак не мог решить: что его сын — дон-кихотствующий чудак, или он просто не очень увлечен девушкой. Во всяком случае, этот макаронник, вероятно, женится на ней. В Каннах продавались римские газеты, Ланни купил несколько газет и перевел отцу разные заметки о том шуме, который поднялся в Риме по поводу прибытия богатой наследницы. — Вот это им нравится, и ей и ее матери, — сказал Ланни. — А я для этого не гожусь.

— Может быть, мне удастся воздействовать на старуху, — сказал отец.

— Ты не знаешь ее, — отозвался сын. — Она закурит сигару, пустит тебе дым в нос и прочтет целую лекцию о твоей распущенности. Она ненавидит мужчин и сочтет тебя тоже охотником за деньгами.

— Я был знаком с Дж. Парамаунтом, — задумчиво заметил Робби, — и я понимаю, почему она не питает особого доверия к мужчинам.

Он решил пока не думать об этой истории и несколько дней отдохнуть от всех дел, как уговаривал его Ланни. Робби не мог начать дня, не выпив с утра виски, и когда он подносил стакан ко рту, руки у него дрожали. — И на черта тебе эти деньги! — восклицал сын. — Ты делаешь ту же ошибку, что и Дж. Парамаунт. Ты убиваешь себя ради денег, а твои наследники не будут знать, что с ними делать.

Ланни катал отца на парусной лодке, но это нельзя было считать отдыхом, так как Робби подробно рассказывал о своих неприятностях с нефтью: в глазах всех этих нефтяных королей он выскочка, мелкий хищник; крупные хищники недовольны тем, что он втерся в их компанию, и ведут игру еще более беззастенчиво, чем в области торговли оружием. Робби был больше чем когда-либо убежден, что Захаров старается припереть его к стене и заставить продать свои акции; но Робби не хотел сдаваться. Это был для него вопрос чести; он втянул своих друзей в это дело и не желал, чтобы его оттуда выставили. Он надеялся именно теперь добиться своего-, когда в Соединенных Штатах был новый президент, нефтяник, как и сам Робби, человек, наживший на этой игре целое состояние и знавший все ходы и выходы. Его фамилия была Гувер, и поклонники называли его «великий инженер». Робби считал, что его избрание знаменует новую эру активности и процветания для страны, а может быть, и для всего мира, который должен учиться у Америки, как вести крупные дела.

— Да, — говорил Робби, — англичане должны оказать защиту американскому капиталу в Аравии и в других странах, находящихся под мандатом Великобритаии, не то американцы сами найдут способ себя защитить. — Робби предполагал съездить в Монте-Карло и сообщить Захарову об этой перемене в международной ситуации; но когда он позвонил по телефону, то оказалось, что старый паук сидит в Париже или, может быть, в Шато-де-Балэнкур, в своем поместье недалеко от Парижа. И Робби укатил на север: он хотел непременно видеть Захарова.

Ланни только тогда понял, как дорога ему Ирма Барке, когда было уже поздно. Он принялся за ноктюрны Шопена, но они не помогли. Так хорошо было ему в обществе этой девушки, и так легко было завязать с ней роман; он как раз дошел до той точки, когда готов был его начать, а теперь девушку выхватили у него из-под носа, и это было очень обидно. Он говорил себе, что должен был на ней жениться ради ее же собственного блага. Она ведь ребенок и даже не догадывается, что попала в ловушку. Фашизм низводил женщину на самую низкую ступень, такого унижения женщина Европы не знала со времен старой оттоманской империи. Ну, разве из этой смелой и независимой девушки может выйти племенная кобыла? Если она взбунтуется, они отнимут у нее деньги, отнимут детей, разобьют ей сердце. Когда он представлял себе все, что может произойти, ему хотелось помчаться в Рим и спасти ее. Но нет, его даже не пустят в Италию; и уж, конечно, не выпустят обратно!