Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

Бедная сестричка–любовь! Сколько сказок про нее писано, сколько стихов сложено, сколько книг ей посвящено. А вот явится она в семью – и ровно незваная гостья. Хорошо еще, если ловят ее прозрачные крылышки в западню вариантов, если благородные родители выгадывают ей все же какой–нибудь уголок, ищут, куда ее приткнуть, хуже, когда попросту норовят трахнуть с налету колуном по кудрявой головке. Это двум любящим уже некуда от нее деться, а со стороны–то ее нехитро шибануть в самое темечко, на корню ухайда– кать.

Понять можно. Всегда–то она некстати к нам слетает, всегда тащит за собой сумятицу и перемены, всегда качает права. Не проще ли, право, чтобы совсем без нее обойтись?

Бесценная сестричка–любовь! Что бы мы, люди, делали без тебя? Какой вонючей, зеленой тиной поросли?

Афиноген проводил невесту до конца коридора, заметил вскользь:

– Умные у тебя чересчур родители, Ташка. Учиться тебе велят. А если у тебя в голове пусто, чем тебе, золотая ты моя, ученье превзойти? Нет уж, ты правильно решила. Рожай, и никаких гвоздей.

Тяжелый выдался у Наташи счастливый вечер.

– Обидеть меня хочешь, Гена? Не смей!

– Что они в самом–то деле. Учиться! Пускай другие учатся, которые рожать не умеют.

Наташа попыталась заглянуть в его глаза, но ничего там не было, кроме обычного смеха, а смех этот обдал и толкнул ее синей твердой волной. Она ушла.

Она спешила без цели по улице Федулинска, и колеблющийся воздух раскачивал ее, ставшую легче воздуха. Над газонами роилось великое множество белых бабочек. «И я как эти бабочки, – подумала Наташа, – только не знаю, куда лететь. Но жизнь моя кончится скоро и плохо. Никто меня не понимает, даже ОН, Я хотела, чтобы он понял, как я люблю его, но нет,,

Он злой и веселый, ему меня не очень надо. Пусть. Я уеду в Москву. Дождусь, пока он выздоровеет, и уеду учиться. Пусть будет так».

У палаты Афиногена перехватил Гриша Волкобойник.

– Наконец–то. Я туда робею один входить. Кисунов в йога превратился…

Афиноген смело шагнул. Вагран Осипович лежал на полу плашмя, задрав ноги кверху, и пытался оторвать голову от пола. На вошедших он не обратил внимания, возможно находился в стадии погружения в нирвану. Понаблюдав за его потугами, Афиноген сказал Грише Волкобойнику:

– Этот человек своей смертью не помрет.

– Уж понятное дело.

Кисунов сел, бросил на них презрительный взгляд, отпыхтелся. Потом достал из–под подушки маленькое зеркальце и поднес его к лицу. Гримаса, которую он сам себе скорчил, Гришу Воскобойника глубоко потрясла.

– Генка, чего он так?

– Упражнение для мышц лица. Не пугайся.

Журнал с упражнениями валялся сбоку. Кисунов наклонился к нему, чтобы удостовериться в правильности и чистоте позы. Видимо, он обнаружил какую–то неточность, потому что еще шире разинул рот и рукой подергал себя за подбородок. Тут в его лице что–то слабо скрипнуло, и он обратил к товарищам по палате мгновенно ставший бессмысленным взор.

– Эй! – окликнул его Афиноген.

– Закрой рот–то, – попросил Воскобойник. – Глядеть ведь срамно.

Но Кисунов рот не закрыл, да и не мог его закрыть. Он себе вывихнул скулу. Несколько мгновений в палате царило скорбное молчание. Лицо Ваграна Осиповича с открытым ртом и вывалившимся из него сероватым языком приобрело выражение самосозерцания и высокомерного торжества.

– Что ж ты, гад, – не стерпел Воскобойник, – так и будешь мне больные нервы разматывать?

с – Он не виноват, – заметил Афиноген, – у него челюсть хрустнула. Пора, Гриша, вызывать медицинскую помощь.

До Воскобойника постепенно дошло.

– Гена, – уркнул он, плача крупными слезами, – спаси меня, кореш… беги за Людкой! Доконал меня все–таки Ваграныч, до смерти укокошил.

Вагран Осипович Кисунов с пола не подымался и вообще не шевелился. Отрешенный от суеты, о чем думал он в эту печальную торжественную минуту? К нему подлетела шалунья муха и пожужжала около рта. Он с обидой скосил на нее глаза. Но муха не влетела в готовую ловушку.

Афиноген привел дежурную хохотушку Люду, предупредив ее по дороге, что Кисунов снова хулиганит, как давеча при Капитолине.

– Закройте, пожалуйста, ваш рот, Вагран Осипович, – потребовала Люда официально, – некрасиво в таком виде сидеть на полу.

– Пусть на кровать пересядет, – поддакнул Афиноген.

Бедный йог на Люду поглядел с тем же выражением, что и на недавнюю муху. Наверное, там, куда он поднялся, не было места для мелких обид и огорчений.

– Беги за доктором, Люда, – приказал Афиноген, – дело, может быть, нешуточное.

Вскоре явился дежурный врач, по счастью, хирург. Долго не раздумывая, он ощупал лицо Кисунова стремительными короткими пальцами, сказал: «Сейчас!» – и нанес больному лихую пощечину. Рот Кисунова цокнул, как мышеловка.

– Прошу вас быть свидетелями, – обратился он я врачу. – Ваша медсестра пыталась оскорбить меня, когда я был в беспомощном состоянии по поводу травмы.

– Хорошо. Пошевелите зубами, пощелкайте.

– Не буду.

Почему?

Кисунов опасался вторичного вывиха. Все–таки, поразмыслив, он, не размыкая губ, маленько подробил зубами несуществующие орешки.

– Все, – сказал врач, – порядок. На ночь снотворное, а сейчас =– валерьянку, До свиданья.

Молодой, шустрый, он удалился, не оглянувшись, только Люде незаметно подмигнул.

– Торопится! – не преминул вдогонку уколоть своего спасителя воскресший Кисунов. – Кто мы им, разве люди? Даже не поинтересовался, как я себя чувствую. Узнать бы интересно его фамилию, голубчика. Только не любят они фамилию называть.

– Стыдно, Вагран Осипович, – укорил Афиноген. – Он вам жизнь сейчас спас, а вы – фамилию. Даже как–то неинтеллигентно с вашей стороны.

Григорий Воскобойник сказал веско, ответственно:

– Ну, Ваграныч, учти. Последний раз я тебе прощаю. Ты меня ухойдакать, значит, вздумал? Слушай сюда. Никаких йогов, никаких гимнастик! Лежи, сопи в две дырки, сочиняй свои жалобы, и баста. Я жить хочу, попить еще собираюсь винца с хлебцем. Отныне я тебе запрещаю над собой изгаляться, доводить меня до беды. Баста!

Кисунов по какому–то таинственному впечатлению ума почти никогда не возражал Воскобойнику, но тут, доведенный до крайности неумолимой судьбой, окрысился:

– Вы мне никто, гражданин Воскобойник, чтобы запрещать что–либо. Понятно? Никто! По возрасту я вам в отцы гожусь. Не сметь мне запрещать! Не сметь! Слышите!

Гриша молчал. Он не был злым человеком и почувствовал в голосе Кисунова рыдания. Отступил. Почувствовал их и Афиноген.

– Не расстраивайтесь, Вагран Осипович, с кем не бывает. У нас в институте тренер показывал студентам упражнения на турнике, сорвался, сломал себе руку. Полгода преподавал филологам историю литературы, пока не вернулся в строй. Потом, правда, и близко к снарядам не подходил, издали показывал, как и что делать. А ведь у него разряд по гимнастике был…

– Ваших прибауток я вообще не желаю слышать. Избавьте меня от них!

Он забрался под одеяло, скрючился, отвернулся к любимой стене. Ему был отвратителен мир, в котором тем не менее он так страстно хотел продержаться подольше с помощью йоговских поз…

В воскресенье не случилось ничего, заслуживающего подробного описания. День выдался прохладнее обыкновенного, и федулинцы воспользовались этим, чтобы передохнуть от зноя. Небо покрывали сплошь светлые облака, кое–где сгущавшиеся до темной плотности, солнце просвечивало сквозь пелену редкими лучами и не напекало.

В воздухе не переставая чирикали и посвистывали возбужденные птахи.

Афиноген и Наташа целый день проблаженствовали в узеньком и грязном прибольничном садике. Успели много раз поссориться, и помириться, и обсудить общие дальнейшие планы. Решили пока не рожать, хотя Афиноген и утверждал, что беременным женщинам легче сдавать сессию…

Супруги Кремневы провели воскресенье на своей даче, где Юрий Андреевич продолжал бороться с вредителями, перенеся основной удар на кусты черной смородины.

Судя по беспощадности, с которой он их обрабатывал, можно было предсказать: скоро участок будет стерилен, как стол, подготовленный к операции. Иногда к мужу приближалась Дарья Семеновна, чтобы поделиться очередным соображением по поводу визита к ним директора Мерзликина. Кремнев не понимал, почему это ее так занимает. Впрочем, она и сама не понимала почему.

Директор тем часом лежал у себя на даче и маялся животом. Боли в кишечнике наводили его на грустные размышления о предстоящей поездке в министерство для получения нахлобучки.

Миша Кремнев сумел подстеречь около булочной Свету Дорошевич и спросил у нее, почему в их квартире не отвечает телефон.

Свободолюбивая Дорошевич ответила в том смысле, что телефон не работает и не будет работать, пока некоторые с размягченными мозгами студенты не перестанут по нему названивать.

Эрнст Львович с полудня наливался водкой в окружении детей и нелюбимой жены. К вечеру он выдул ее столько, что уснул на ящике с картошкой в кладовке, куда отправился на поиски заначенной еще весной бутылки жигулевского пива.