Привет, Афиноген - Анатолий Афанасьев

Мерзликин тоже не кривил душой: «Выручай ты нас, браток. Тебе замены нет, ты незаменимый. Ну, давай так. Подыщем замену, приглядимся. Через годик–два вернемся к разговору».

– Вернемся раньше! – пообещал незлопамятный Сабанеев.

Он круто переменил образ жизни. Проще говоря, загулял, насколько позволяли условия маленького городка. Вечера проводил в ресторане, сколотив себе для разгула странную компашку, в которой выделялась цыганского происхождения девица Эльвира; на работу являлся с хроническими опозданиями, а то и вообше манкировал. Следить за своей внешностью перестал и балалайку разбил вдребезги. Выпивал и на работе, что долго сходило ему с рук, может быть потому, что оп не таился, не делал из своего падения тайны. Его участок стал приятно напоминать филиал ресторана. Желающий выпить всегда был тут дорогим гостем, находил приют и мензурку спирта. Следующая встреча в кабинете директора носила сугубо официальный характер.

– Ты это назло мне? – спросил возмущенный директор у Сабанеева, стоявшего руки по швам. – Институту гадишь?

– Какое там назло! – безвольно отмахнулся пропащий Сабанеев. – Засосала меня трясина, Виктор Афанасьевич, закрутило дьявольское кольцо.

– А вот мы тебя раскрутим, – директор шипел индюком, вытягивая шею. Он всяко умел разговаривать с людьми, – мы тебе в трудовую влепим статью и… привет. Побегаешь со статьей–то.

– На стакан белоголовой всегда заработаю, – оптимистически возразил Иоганн Сабанеев, – я еще молодой, сила есть.

Директор его выгнал из кабинета. Вскоре на институт пришла депеша из милиции, где сообщалось, что непростительно пьяный Сабанеев вкупе с беспаспортной девицей Эльвирой ночью разожгли на центральной площади большой костер и вступили в диспут с пытавшимся прекратить бесчинство сержантом. Гуляки ему объяснили, что раскинули цыганский табор и имеют на это полное право, потому что нигде не записано, что кочевые цыгане вне закона. Сабанеев грозил милиционеру подать на него в суд за самоуправство, а девица Эльвира пела песни непристойного смысла. Дело принимало худой оборот.

Третий раз повстречались Сабанеев с директором (а если считать свидание в Москве, то четвертый). Оба были теперь спокойны и внимательны друг к другу.

– Много времени потеряно, – сказал Сабанеев, – но я наверстаю.

– Пить не будешь?

– Язва у меня, товарищ директор.

– Пойдешь в отдел координации?

– К Карнаухову? Пойду.

– Но, извини, опять сначала – младшим. Ничего не могу поделать. Не стоило костры жечь. Это ведь прямая уголовщина.

– Хорошо.

Через год по просьбе Николая Егоровича он возглавил нелепую провальную группу, абсолютно несамостоятельную. Вроде бы опять ему не повезло. Ноу не совсем так. Недавно Иоганн Сабанеев защитился / по смежной теме, даже не по теме отдела. Защитился прекрасно.

На защиту приезжали двое с портфелями откуда–то из Сибири. Оказывается, Сабанеев успел наладить оживленную переписку со многими институтами и заводами.

Эти двое приходили к Карнаухову и просили отпустить Сабанеева к ним, повлиять на него. «У него своя голова на плечах, – отвечал им Карнаухов, – про которую мне, к сожалению, известно мало. Знаю только, что она у него крепкая». Сабанеев не уехал, остался.

И в другие отделы на повышение не стремился.

И о том, чтобы заменить Карнаухова, с ним заводили разговор давным–давно. Он и слушать не хотел,

Темной был лошадкой, что и говорить. До конца никем не понятый.

С девицей Эльвирой, с которой вместе разбивали табор, Сабанеев сочетался законным браком, и она родила ему двух детей, мальчика и девочку.

Мальчик был черный, похожий на галчонка, с остреньким носиком и агатовыми немигающими глазами, а 1 девочка – рыжеволосая блондинка, забавное, обворожительное существо, научившаяся говорить, когда ей и года не исполнилось.

Таковы некоторые сведения о человеке, вошедшем вместе с Сергеем Никоненко в кабинет Карнаухова, человеке странном, но доброжелательном.

– Ну, верю – рак на горе свистнул, – встретил их Карнаухов. – Раз вы стали вместе ко мне приходить. Помнится, вы друг друга не очень жаловали?

– Помнится, – ответил Сабанеев, – и собраний таких в старину не бывало.

– Ах, вот что!.. – Карнаухов не нахмурился, не улыбнулся, лицо его скривила гримаса брезгливости. – Перед вами не хочу лукавить. Собрание препротивное, оно– мне самому не нравится… А вы что–то хотите сказать по этому поводу?

Сказал Сабанеев:

– Готовится не собрание – промывка мозгов. Я лично – против. Может, я бы к вам не пришел, но уж очень корячится ваш милый заместитель. Поглядеть – ему сегодня орден вручают. Хочу в связи с этим поделиться с вами некоторыми соображениями. Если вам угодно их выслушать.

– Не надо. Поделитесь ими с коллективом.

– Так я и предполагал.

– А тебя что не устраивает, Сергей? Ты же, кажется, всегда был мной недоволен? Я гордился, что в отделе у меня такая сильная темпераментная оппозиция, возглавляемая Геной Даниловым.

Никоненко был мрачен, казалось, он не по доброй воле пришел в этот кабинет, а выполнял чье–то неприятное ему поручение.

– При чем тут Данилов–то? Генка сам за себя отвечает, я – сам за себя. Как у нас поставлена работа, да, мне не нравится. Я и не скрывал никогда. Бояться мне нечего. Отсюда выгонят – таких богаделен везде пруд пруди. Только я не думаю, что во всем виноваты именно вы. Общая, так сказать, атмосфера диктует, Где повар вор, то и поварята там не ангелы. Вы постарайтесь понять, если я вам говорю. Мне, как и Сабанееву, отвратительна закулисная возня, когда скопом собираются снимать стружку с одного человека.

– И что же вы посоветуете?

– Отменить собрание. Взять и отменить своей властью. Слишком они шустро разогнались. Невтерпеж видно.

– Да кто – они–то?

– А-а! – Сергей Никоненко издал звук и сопроводил его жестом, долженствующим объяснить, что он не заблуждался, идя сюда, и не ожидал, что его здесь поймут или хотя бы будут с ним искренни. Это – во– первых. А во–вторых, он умывает руки.

– Нет, – сказал Николай Егорович, – собрание мы отменять не будем, дайне имеем права. Могу вас лишь успокоить насчет головомойки и прочего, если это вас действительно занимает.

Собрание ничего не решит. Так разве постреляют кое в кого из духового ружья холостыми патронами. Попугают, пошумят, почешут языки. Это, кстати, совсем не вредно в порядке снятия стрессов. Не в том суть. Что–то ведь будет сказано и по существу. – Карнаухов говорил дружелюбно, размеренно, тихо, но в голосе его прогромыхивала дальняя гроза. – К сожалению, ко многому я привык такому, к чему нельзя было привыкать.

– Тогда вам нужно подать заявление! – присоветовал Сергей Никоненко и отвернулся к окну. Иоганн Сабанеев побледнел до синевы.

– Мальчишка. – Сабанеев выдавил это из себя как лютую брань. – Что ты способен понять?

– Мыслей, изложенных таким образом, я и правда не пойму. Я варварский язык не понимаю, – надменно вскинул подбородок Никоненко и не то, чтобы отвернулся к окну, а как бы уже и вылез из него наполовину, до того ему было неприятно находиться в обществе Сабанеева.

Зазвонил телефон, Карнаухов отвечал односложно: «да», «нет», «скорее всего», успокаивающе улыбался Сабанееву и Никоненко, один раз (>езко возразил: «Не стоит делать клоунов из нормальных людей», – повесил трубку.

– Директор звонил, – заметил равнодушно, – как и вы – интересуется, не перенести ли собрание на недельку…

– Что бы ни случилось, – Сабанеев напрягся. – Я хочу поблагодарить вас, Николай Егорович. Хочу, чтобы вы знали, я вам благодарен.

– Эва штука… Если уж… Скажите мне, Сабанеев, откуда у вас такое имя – Иоганн? Вы из немцев, что ли? Иоганн Зосимович… Нет, не похоже. И лицо у вас русское – широкое, круглое, скуластое.

– Я и есть русский. Правда, по деду – татарин. Но не немец.

– А Иоганн почему?

– У нас в роду Иоганны тянутся очень давно. Дед, который татарин, был Иоганн, и его какой–то прадед – тоже был Иоганн…

– В честь композитора Штрауса, – пошутил Никоненко. Сабанеев укоротил его несмеющимся взглядом.

– Зыркает, – ответил на взгляд Сергей, – действительно, татарин. Они русских не любят. Ордой на нас ходили и города жгли. – Он нарочно дразнил Сабанеева, потому что между ними давно пробежала черная кошка. Никто не знал, по какой причине, но недолюбливали они друг друга. Можно предположить, что Никоненко раздражала независимость Сабанеева и его упорное недоверие к лженауке телепатии. Скорее всего это Сабанеев говорил, что наука отличается от лженауки, точно так же, как ученый от лжеученого. Первому важна истина, второму – реклама. Естественно, Сергей Никоненко относил его к клану «душителей», а с ними он разговаривал круто. Он их сам готов был всех передушить.

– Мало мы любопытны к своим предкам, – сказал Николай Егорович. – Это плохо, очень плохо… Моя вот родословная на прадеде обрывается, на крестьянине Вятской губернии. Да и то лоскуты какие–то. Бабушка–покойница успела мне в детстве кое–что рассказать. Дед на две семьи жил, хотя и был христианин. Одна семья у него в Москве была, плотницкая, туда на заработки он ходил, другая – деревенская, главная, наша. В Москве у него и комната была с условием, что самый большой перерыв в проживании он может сделать три месяца. Просрочит – комнату отбирают и паспорт тоже. Но он аккуратно ходил, в его комнате потом и отец мой долго жил, на Даниловке. Бабушка, так деда описывала: «Боковитый, страшенный был мужик, а девки его жалели, так и льнули к нему. Уж помаялась я с ним, с идолом, царствие ему небесное, прости господь». Вот и все мои сведения… А ты, Сережа, знаешь ли, каких ты кровей?