1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

В начале октября Мюрат послал своего адъютанта, неаполитанского генерала Россетти, в Москву, чтобы тот лично уведомил Наполеона относительно крайнего положения, сложившегося с кавалерией. Но Наполеон, считая русских слишком слабыми для нападения, отмахнулся от рапорта. «Моя армия в лучшем виде, чем когда бы то ни было, – заявил он Россетти. – Несколько дней отдыха очень пошли ей на пользу». Подобные выводы, вероятно, можно назвать справедливыми, если говорить о солдатах на парадах в Москве, но, безусловно, не о кавалерии в поле. 10 октября Мюрат написал своему начальнику штаба генералу Бельяру, находившемуся тогда в Москве, побуждая того довести правду до императора.

«Дорогой Бельяр, – говорил он, – мое положение отвратительно. Передо мной все силы неприятеля. От нашего авангарда ничего не осталось, он голодает и более не может отправляться на фуражировку без почти верного риска попасть в плен. Не проходит и дня, что бы я таким вот образом не терял двух сотен людей»{616}.

Наполеон не утратил проницательности и не мог, конечно же, не понимать очевидного: его стратегия с треском провалилась, а Коленкур оказался прав во всем. Но император французов не желал признавать очевидного и упорно не хотел совершать единственного логичного шага – перехода к отступлению. Наполеону не нравилась ни сама идея отступления, противная его естеству, ни последствия, которые сулил повлечь за собой уход из России для политического климата в Европе. К тому же его всегда отличала поразительная способность заставлять себя поверить в нечто просто одними своими заявлениями относительно того, будто нечто мнимое им есть права. «Во многих случаях желать чего-то и верить в это было для него фактически одним и тем же», – отмечал Луи-Антуан Фовле де Бурьенн, знавший Наполеона еще со времен совместной учебы в Бриенне{617}. А посему император продолжал придерживаться выбранной линии, твердя, что у Александра не выдержат нервы или что его, Наполеона, пресловутая удача предложит ему нечто.

Император французов читал сводки погоды, согласно которым, по-настоящему холодно в той части России становилось не ранее начала декабря, а потому не испытывал потребности торопиться. Подобно многим другим, не знакомым на собственном опыте с особенностями климата в данном регионе, он не представлял себе, насколько неожиданно и резко может измениться температура воздуха, как и того, что она лишь один из факторов наряду с ветром, водой и местностью, каковые, сложенные вместе, способны превратиться в крайне жестокого противника.

Непривычно хорошая погода в начале октября лишь усиливала его благодушие. Он дразнил Коленкура, обвиняя его в выдумках, сочиненных о русской зиме, чтобы «пугать детей». «Коленкуру кажется, что он уже замерз», – отпускал колкости император французов и не отказывал себе в удовольствии заметить, что даже в Фонтенбло осенью бывает холоднее, отвергая предложения дать войскам распоряжение озаботиться приобретением рукавиц и теплой одежды для личного состава. И не один он пребывал в пагубном заблуждении. «У нас в последние несколько дней стоит замечательная погода, только во Франции она бывает лучше в такое время года, – писал жене Даву. – В общем, люди преувеличивают суровость здешнего климата»{618}.

С каждым лишним днем пребывания Наполеона в Москве становилось все труднее уйти без потери лица, и обычно решительного императора словно бы парализовала необходимость выбирать между целым рядом крайне неприятных моментов с одной стороны и верой в счастливую звезду с другой. Он сам завлек себя в западню нелепой верой в то, что, откладывая решение, оставляет возможности для благоприятного исхода. На деле исход оставался лишь один, а потому с каждым днем промедления шансы на успех Наполеона уменьшались.

12 октября между Москвой и Можайском подвергся нападению и пленению курьер, посланный с ежедневной эстафетой из Москвы в Париж, а на следующий день противник перехватил нарочного, ехавшего из Парижа. Генерал Ферьер, проделавший длинный путь из Кадиса, попал в плен, можно сказать, у врат Москвы.[145]. Случившееся потрясло Наполеона, к тому же всю трудность сложившегося положения словно бы подчеркнул первый легкий снегопад, 13 октября покрывший сверкающим белым одеялом развалины Москвы и прилегавшую к ней местность.

«Давайте-ка поспешим, – проговорил император, посмотрев на снег. – Мы должны встать на зимние квартиры в течение двадцати суток»{619}. Решение созрело поздновато, но ни в коем случае не слишком поздно. Смоленск, где имелись кое-какие запасы снабжения, находился всего в десяти или двенадцати днях пути от Москвы, а надежные и изобиловавшие всем базы в Минске и Вильне – соответственно, в десяти и пятнадцати от Смоленска. Достигнув их, армия в достатке получит продовольствие и все прочее, будет находиться в безопасности на дружественной территории и сможет принимать пополнения из депо, устроенных в Польше и Пруссии. Весной император французов получил бы шанс наступать на Санкт-Петербург или в любом другом направлении по своему выбору.

Отступление всегда являет собою рискованное предприятие, ибо чревато превращением в бегство, но есть способы ограничить деструктивное влияние негативных факторов. В данном же случае следовало обеспечить максимальную степень подвижности за счет марша налегке. Только такой вариант дал бы Наполеон инициативу, пусть даже и на отходе. К тому же необходимость бросать поклажу на пути снижает боевой дух отступающих войск, одновременно поднимая настрой преследователей. Соображения целесообразности посему требовали послать вперед максимально больше или же, напротив, оставить при уходе все лишнее в плане людей и снаряжения.

Но, как во всех аспектах описываемого похода, политические императивы мешали Наполеону выбрать курс, диктуемый соображениями военного свойства, если уж не сказать разума. Изначальная установка – расчет на мирное соглашение как результат занятия им Москвы – заставляла рассматривать город не в качестве передовой позицию, а как базу. Транспортабельных раненых под Бородино везли на лечение в Москву, а не в Смоленск и Вильну. Наступило уже 5 октября, когда император французов отдал распоряжения постепенно отправить подлежащих перевозке раненых, находившихся в Можайске, Колоцком и Гжатске, в Смоленск, и только 10 октября первый конвой с ранеными вышел из Москвы. Начни он данный процесс всего неделей раньше, тысячи военнослужащих всех званий могли бы благополучно уцелеть. Те, кого вывезли в первую неделю октября, спокойно и в пристойных условиях проделали весь путь до Парижа. Стендаль, выехавший из Москвы с колонной раненых 16 октября, без проблем добрался до Смоленска. Казаки пытались щипать конвой, но действовали не настолько навязчиво, чтобы помешать будущему романисту читать «Lettres» («Письма») мадам дю Деффан[146]. Не отправили вперед даже трофеи: знамена, регалии и сокровища из Кремля, огромный серебряный с позолотой крест, снятый по приказу Наполеона с купола колокольни Ивана Великого с намерением поставить его в Париже.

Вместо создания резервов вдоль по линии пути отступления Наполеон вызывал все наличные подкрепления к себе. Только 14 октября, на следующий день после первого снега, он отдал приказы более не посылать войска в Москву, но направлять их в Смоленск, и если раненых из Москвы начали вывозить немедленно, их товарищей из Можайска и Колоцкого только 20 октября, а находившихся в Гжатске – и вовсе лишь двое суток спустя.

Раненых более серьезно, которых насчитывалось не менее 12 000 чел., стоило бы и вовсе не трогать, как и намеревался доктор Ларре. Он даже оставил при них медицинские команды, пополненные французскими жителями Москвы. Поступивший приказ везти всех привел в ужас доктора де Ла Флиза, поскольку он хорошо осознавал перспективу: даже если они не будут насажены на пики рыскавших всюду казаков, в большинстве своем – умрут просто-напросто от тряски в дороге{620}.

Датой своего выхода из Москвы Наполеон назначил 19 октября, но позднее перенес ее на 20-е число. Однако даже и тогда различные политические соображения негативно сказывались на приготовлениях. Он мог бы отступать прямо по пути, каким пришел к Москве, более прямом, хорошо знакомом, в чем заключалось преимущество, к тому же прикрываемом французскими частями и стоявшими тут и там снабженческими депо. Единственный недостаток дороги заключался в том, что местность вдоль нее обе армии уже разорили ранее, а потому она не могла дать много припасов. Посему Наполеон попросил генерала Бараге д'Илье, находившегося под Смоленском, обозначить две боковые дороги, с целью дать возможность каким-то частям пройти по нетронутым ареалам.

Однако избрать тот же путь назад было равносильно признанию самого факта – Наполеон отступает. Он рассматривал вариант марша в северо-западном направлении, через Волоколамск, что давало ему возможность раздавить отряд Винцингероде и соединиться с Виктором и Сен-Сиром у Витебска, а оттуда – нанести удар по Витгенштейну или, если будет необходимо, отступить на Вильну. Данный вариант давал преимущество за счет создания угрозы Санкт-Петербургу, каковая чего доброго стала бы последней каплей в чаше терпения Александра. Император французов мог избрать южное направление, ударить по Кутузову, а потом следовать на Минск через Калугу или Медынь.