1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Он досаждал Маре, требуя от него поднажать на только что приехавшего в Вильну американского полномочного министра, поэта Джоэла Барлоу, ради заключения более тесного альянса с Соединенными Штатами против Британии. Наполеон распорядился прислать из Франции и Германии 14 000 лошадей. Велел закупить в больших количествах в Триесте рис с целью доставить через всю Европу в Москву. К тому же император французов часто устраивал парады на широкой Красной площади перед Кремлем, и в ходе этих смотров часто вручал солдатам и офицерам кресты Почетного Легиона и производил в следующие звания заслуживших такой чести отважными действиями под Бородино{586}.

Но он не предполагал зимовать так далеко от дома. «Если я не вернусь в Париж этой зимой, – писал он Марии-Луизе, – распоряжусь доставить вас в Польшу, где мы повидаемся. Как вам известно, я по-прежнему горю желанием увидеть вас снова и сказать о чувствах, которые вы во мне будите»{587}.

Солдаты его испытывали нечто подобное. «Еще одна зима пройдет без счастья сжать тебя в моих объятиях, поскольку поговаривают, будто мы скоро встанем на зимние квартиры, хотя где точно, пока не решено», – писал жене 22 сентября капитан Фредерик-Шарль Лист. «Я очень устал от этой кампании и не знаю, когда Бог подарит нам мир», – признавался в письме кюре своей деревни простой солдат по имени Маршаль. Не меньшая подавленность одолевала генерала Жюно. «Довольно говорить о войне, я хочу сказать вам, моя дорогая Л, что с каждым днем люблю вас все больше, что мне всё до смерти надоело, что ничего я так не желаю в мире, как увидеть вас снова, что торчу в самой никудышной стране на свете и что, если я не увижу вас в скором времени, то умру от тоски, а если мы останемся здесь дольше, умру от голода», – писал он любовнице из Можайска. Один commissaire, отправившийся в поход в свои пятьдесят, поскольку ему надоела работа за столом, и он решил попытать счастья разбогатеть, изливал в письмах жене сожаление и отвращение, добавляя, несколько беспочвенно, что в России нет даже красивых девушек. Мари-Франсуа Шакен, девятнадцатилетний хирург из корпуса Даву, жаловался сестре на плохое питание, на то, что лошади его опускают носы в пустые кормушки, но выражал безграничную веру в Наполеона, который, несомненно, приведет их домой целыми и невредимыми. «Найди мне хорошенькую подружку к возвращению, ибо здесь таких не сыскать, – просил он сестру. – Скажи ей, я буду очень крепко ее любить»{588}.

Пусть Шакен и воротил нос от местных женщин, на самом деле в Москве в плане слабого пола было из кого выбрать. «Этот класс людей стал единственным, получавшим выгоду от захвата Москвы, коль скоро любой, в страстном желании обладать женщиной, встречал сих созданий с удовольствием, и когда они являлись в наши жилища, тут же становились хозяйками в доме, проматывая все пощаженное огнем, – выражал мнение Жан-Пьер Барро, квартирмейстер, служивший в корпусе принца Евгения. – Были и другие, каковые и в самом деле заслуживали внимания по причине их рождения, воспитания и, помимо всего прочего, несчастной судьбы. Голод и бедность заставляли матерей приводить к нам дочерей»{589}.

Луи-Жозеф Вьонне де Маренгоне, батальонный начальник полка фузилеров-гренадеров гвардии, испытал шок от вида молоденьких женщин, доведенных до крайности и вынужденных продавать взаимность французским офицерам, чтобы только прокормиться, а кроме того получить защиту от развязности солдат. «Часто, проходя по городу, я видел стариков, плакавших от такого ужасного падения нравов, – писал он. – Я толком не знал их языка, чтобы утешить их, но указывал в небеса, и они подходили ко мне, целовали мне руки и вели меня туда, где в развалинах ютились их семьи, издавая плач и стоны от голода и бедствий»{590}.

Дикие беспорядки по большей части улеглись по мере прекращения пожара. Грабеж приобрел скрытые формы, производился по ночам или же в отдаленных частях выгоревшего города. Безумная необходимость спасать вещи от пламени уступила место более методичным поискам. Французские солдаты занимались такими делами вместе с доведенными до жалкого состояния местными, выступавшими в роли проводников и помогавшими найти нужное. Избиения и прочие акты насилия над горожанами тоже пошли на убыль, и в нескольких русских рассказах можно прочитать о том, как девушки безнаказанно отпихивали домогавшихся их мужчин{591}. Москва была очень большим и широко раскинувшимся городом, и многие кварталы ее оставались опасными, в особенности ночью. И все же между различными группами людей, живших в разрушенном городе бок о бок, сложился некий причудливый modus vivendi.

Самой надежной гарантией безопасности для жителей выступало наличие у себя на постое высокопоставленного военного. Как вспоминала одна служанка, пока у них жил французский офицер, никаких проблем не возникало, когда же он съехал, дом подчистую разграбили русские. В другом случае толпа грабителей покушалась на дом, но хозяин его, москвич, послал слугу известить адъютантов квартировавшего у него французского маршала, и те немедленно отправили вооруженный патруль для ареста негодяев{592}.

Г. А. Козловский, сын помещика из Калуги, застигнутый нашествием французов в Москве, подружился с некоторыми французскими офицерами, делил с ними трапезу и играл в шахматы. Единственную угрозу он видел со стороны оставшихся в городе жителей. «В те дни приходилось больше опасаться русских крестьян, чем французов», – вспоминал он. «Почти во всех домах, куда мы заходили, оставались только женщины, дети и старики, в большинстве своем слуги, ибо хозяева уехали, – вспоминал Жан-Мишель Шевалье. – Мы не только уважали и защищали их, но и подкармливали, ибо делились с ними всем, что удавалось раздобыть». Живописец Альбрехт Адам поселился у одного русского, с которым обращался вежливо, и вдвоем они отправлялись на поиски провизии и всех прочих необходимых в жизни предметов. Группа итальянских солдат так подружилась с «хозяевами», что на момент расставания плакали и те и другие. Один французский солдат, нашедший ютившуюся в развалинах бедную русскую женщину на последней стадии беременности, привел ее в занимаемую им квартиру и накормил. А совсем не воинственный Стендаль даже выхватил саблю с намерением защитить от пьяных французских солдат одного штатского из местных{593}.

Конному гренадеру гвардии по имени Бро попалась на глаза большая книга посетителей городской думы, и он оставил в ней надпись на таком скверном французском, с точностью воспроизвести тон которого просто не представляется возможным: «Множество французов отчаянно огорчены несчастьями, обрушившимися на вашу прекрасную Москву. Заверяю вас, что лично я плачу и сожалею об этом, ибо она стоила того, чтобы сохранить ее. Если бы вы остались дома, она и сохранилась бы. Оплакивайте же, русские, оплакивайте вашу бедную страну. Вы сами виноваты во всех злоключениях, которые приходится ей выносить»{594}.

Город с его прекрасными зданиями произвел на французов сильное впечатление. Доктор Ларре считал больницы «достойными самых цивилизованных стран на свете», и пребывал в убеждении, что московский Воспитательный дом «бесспорно крупнейшее и прекраснейшее заведение такого рода в Европе». Все они с восхищением описывали великолепные дворцы, многие из которых погибли в пламени пожара. «Даже французы, столь гордые за свой Париж, поражены размерами Москвы, ее великолепием, утонченностью жизни в ней, богатствами, найденными нами здесь, пусть город и почти полностью обезлюдел», – писал жене один польский офицер. Луи Гардье, капитан старший аджюдан 111-го линейного полка, тоже находил город замечательным, но был шокирован моральными устоями москвичей. «Как очевидец, могу свидетельствовать, что видел много неприличных картин и предметов обстановки, – писал он, – и распутство особенно отвратительным образом проявлялось в домах высшей знати»{595}.

Пусть значительная часть города лежала в руинах, расквартированные в Москве солдаты сумели устроиться довольно комфортно. «Я поселился во дворце князя Лобанова, – вспоминал барон Дезидерий Хлаповский, эскадронный начальник 1-го (польского) полка шволежеров-улан Императорской гвардии. – Генерал Красиньский[140] разместился напротив, в доме купца Барышникова. В обоих домах осталось все необходимое, все находилось в порядке, как внизу, так и наверху имелись удобные широкие кровати с крытыми сафьяном матрасами. Позади дворца помещались надворные строения, сеновалы, сад с оранжерей, а далее за ними приусадебный огород. Спереди дворец стоял в городе, а с тыла – словно бы в деревне. В двух рядах надворных зданий помещались около сотни москвичей, в том числе слуги, ремесленники и крестьяне, каковые оказались готовыми помочь нам со всем нам потребным. Поведение этих людей по отношению к нам вполне можно назвать уравновешенным и вежливым»{596}.