Новый Мир ( № 3 2011) - Новый Мир Новый Мир

«Следовательно, у русских выбор небогатый: жить иллюзиями и потихоньку исчезать с лица своей земли или переломить трехсотлетнюю традицию и самим создать себя заново как самостоятельный и самоуправляющийся субъект политики — русскую демократическую нацию. Для этого „коренником” русской тройки должен стать совсем иной тип русского человека, тип, который било и истребляло, но все же не сумело извести имперско-советское начальство, — тип самостоятельного и деловитого, не нуждающегося в государственной указке хозяина».

«Так что вопрос об актуальности Устрялова и „устряловщины” следует закрыть. Но он останется в русской истории как честный и мужественный мыслитель, сумевший в „минуты роковые” увидеть спасительный выход для своего народа там, где, казалось, его поджидала гибель. Мы должны учиться у него искусству политической диалектики и способности жертвовать собой во имя своих убеждений, но „мы пойдем другим путем”…»

Лидия Сычева. Будущее художественного слова. — «АПН», 22 декабря <http://www.apn.ru>.

«Важно помнить, что печатное слово — не такой уж укорененный в человеческом мозге стереотип, — до ХХ века грамотность не была достоянием большинства, а систематическое чтение, тем более художественной литературы, было прерогативой интеллектуальной элиты, а не масс. Так что готовность, с какой большинство человечества отказывается от чтения в пользу более легких видов потребления информации и художественных образов, а именно в пользу видео, вполне объяснима».

«Нужно честно смотреть в глаза опасности, пусть даже в нашем случае — это всего лишь „интеллектуальная угроза”. Если процесс „оцифровки” человека изменить невозможно, то мы должны его осмыслить и описать, если же мы можем на него как-то повлиять, мы должны понять, что в наших силах сделать».

Утконос Мартынов, или В ожидании нового палеолита. Беседу с Владимиром Мартыновым ведет Борис Павлович. — «Петербургский театральный журнал», Санкт-Петербург, 2010, № 61 <http://ptj.spb.ru>.

Говорит Владимир Мартынов: «Я бы уточнил: не просто человек разумный должен погибнуть, а человек говорящий. Мне кажется, израсходованы все ресурсы говорения. Была целая цивилизация, в начале которой было Слово, а теперь пришла пора для тезиса Витгенштейна: „О чем невозможно говорить, о том следует молчать”. Я сейчас нахожусь на такой человеческой стадии, что мне вообще неинтересно все то, о чем можно говорить. Мне интересно только то, о чем нужно молчать».

«Мне кажется, что я вот такое переходное звено, я застрял между двумя формациями. Это очевидно на моем композиторском примере. Многие композиторы меня ненавидят, и я их хорошо понимаю, потому что я композитор и как бы уже не композитор.  Я сам даже путаюсь иногда в ощущениях. И так во всем: я вроде еще нахожусь в юрисдикции слова, а какой-то своей частью чувствую влияние уже совсем другой юрисдикции. На наших глазах происходит полная переориентация. Совершенно ясно, что вербальная цивилизация кончается».

«Сейчас нужен не социальный протест, но протест антропологический. Нужно протестовать против того вида, к которому ты принадлежишь».

«Культура уже давно потеряла актуальность! Она уже давно никому не нужна. Она ни здесь, ни там. Просто делается хорошая мина при плохой игре. Понимаете, если мы находимся в русле западноевропейской цивилизации, то давайте не будем себя обманывать: культура — это властное высказывание. <…> Сама культура перестала субстанцию власти в себе иметь».

Елена Фанайлова. Новое чтение. — « SvobodaNews.ru », 2010, 25 декабря <http://www.svobodanews.ru>.

Говорит Дмитрий Бак: «Самое главное в изменении формата нашего чтения — это изменение его контуров, его включенности в контекст нашей жизни. Очень простая вещь, мы никогда не делаем какое-либо дело более 20 минут. Может быть, студенты на „парах” пытаются полтора часа сосредоточиться, а я этого уже категорически не могу. И это приспособление под работу на компьютере, где ты пишешь текст, одновременно влезаешь в Интернет, одновременно у тебя электронная почта, а тут еще и „ Skype ”. И вот это мультиканальное наше сознание побуждает нас стремиться к совершенному восприятию. А это совершенное восприятие пустое, нулевое, потому что предел этого восприятия означает, что я скачал себе в домашний компьютер какой-то текст. Это рефлекс человека докомпьютерной эпохи. Я уверен, что те, кто моложе какого-то момента времени, этого не делают, они там хранят тексты, у них нет этого рефлекса присвоения, а у меня он есть».

«Я всю научную литературу читаю в компьютере, я ее удобно конспектирую, выделяю цветом, иначе не могу. Все, что не связано с моими научными интересами, я читаю в книгах, я умею это делать быстро и буду делать. У каждого человека есть порог соразмерности технической эволюции. Я помню, как мой папа (ему сейчас за 80) очень хорошо воспринял портативные транзисторные приемники, которые появились в начале 60-х годов: „ВЭФ-10”, „ВЭФ-12”, „Спидола” и так далее. Мой отец очень хорошо понял, зачем это. Он приобрел приемник. А вот магнитофоны портативные появились чуть позже, лет через 8, и он это уже не включил в сознание. В объеме его человеческих потребностей это уже не присутствовало. Лена [Фанайлова] правильно сказала, что по ридеру проходит граница поколений. Еще бы я сказал, что по SMS -сообщениям. Тут чуть-чуть больше порог, но люди, которым за какое-то количество лет, их не посылают. Это жесткий критерий принадлежности к какой-то технической парадигме».

«Я уверен, что наступит время, когда ридеры будут „кубическим куском дымящейся совести”, то есть возникнет поколение, которое будет соразмерно этому техническому носителю. А книга бумажная будет папирусом, свитком. И самое главное, что ничего не отменится. В культуре так всегда бывает, что виниловые диски, проигрыватели возвращаются, только уже в другом, не массовом варианте. Балет возвращается в великом и элитарном варианте, не в том, который описан у Пушкина: „Балеты долго я терпел, но и Дидло мне надоел”. То есть ничего страшного не происходит».

П. И. Филимонов. Чтение по ролям. — «Новые облака». Электронный журнал литературы, искусства и жизни. Таллинн, 2010, № 1-2 <http://tvz.org.ee>.

«Как бы ни размахивался творческий гений драматурга, есть определенные вещи, которые невозможно представить себе на сцене среднестатистического театра. Скажем, какой-нибудь полномасштабный конец света, с ураганами, вихрями и засухой — вряд ли можно изобразить на сцене даже при современном уровне технической оснащенности. Смерть героев тоже как-то ограничена в средствах. В том смысле, что убить героя на сцене мало реально каким-нибудь неожиданным способом, с расчлененкой и лужами кровищи, чего иногда так хочется и чего иногда они (герои) так заслуживают. Все равно он встанет и поклонится. В самом крайнем случае, драматично уползет за кулисы».

«А вообще — есть в этом какая-то высшая прелесть — вывести в пьесе ситуацию, которую именно что невозможно воплотить на сцене, написать какую-то такую ремарку, которая является заведомо невыполнимой для режиссера и актеров, исхитриться и запихать туда что-то такое, что никак не может быть показано на сцене. Мол, пусть выкручиваются как хотят. И выкручиваются. Если хотят, конечно. Чаще всего не хотят, и тогда пьеса превращается в чистейший объект литературы, существующий исключительно сам по себе и предназначенный для чтения».

Здесь же — его эссе «Про заек»: «Плохая проза — как кусок имбиря, поедаемый между тающими на языке кусочками суши, — очищает небо и готовит его к новым неизведанным ощущениям. Поэтому я читаю все. Разнообразя и чередуя. Классику, за ней современную литературу, за ней упомянутые детективы, классику уже зарубежную и так далее, по кругу. Не читаю только мемуарную литературу. Потому что в мире столько интересных вымыслов, что правда как-то сильно проигрывает в сравнении. Ну, во всяком случае, так мне кажется».

Константин Фрумкин. О загадочном удовольствии говорить. — «Нева», Санкт-Петербург, 2010, № 12.

«Впрочем, возможно, речь не доставляла бы говорящему такое удовольствие, если бы была просто одной из способностей, которые можно упражнять и проявлять. Но речь самыми тесными узами связана с другой важнейшей антропокультурной категорией — с властью, со статусом в социальной иерархии, в обезьяньей стае, стремление бороться за который заложено в человеке на уровне инстинктов. Многие мыслители — например Поршнев — говорили об исходно „суггестивной” функции речи, о том, что вообще слово исходно является приказом и что, соответственно, право говорить во многом является осуществлением власти в данном социальном пространстве. Добиваясь возможности высказаться, человек утверждает себя в высоком — или мнимовысоком — социальном статусе. Недаром в русском языке слово „сказано” часто без всяких пояснений употребляется в смысле „приказано”. Говорящий человек утверждает себя в роли того, „кем сказано”, а не „кому сказано”».