Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

— А ведь про теплые чулки-то мы совсем и забыли...

— Шесть пар у них ведь есть, сударыня.

— Не мало этого?

— Можно и еще связать.

— Я думаю — связать...

И много было таких вопросов. Каждый день почти что вспоминали про что-нибудь... Мне, действительно, и самому хотелось — я живо это помню — ехать в гимназию; но эти воспоминания и особенно тон, каким говорилось все это, вздохи при этом — ужасно какое грустное, тоскливое будили чувство...

— Вы его точно в поход какой, в чужую сторону снаряжаете, — несколько раз с досадой замечал отец.

— Как же не подумать обо всем? Ребенка везут в гимназию...

Ужасно как неприятно это действовало на меня. А время отъезда все приближалось. Точно таяли, пропадали дни... Наконец их и счетом осталось всего только несколько...

Был, я помню, чудесный, тихий вечер, какие так часто бывают у нас в конце лета. Уж и листья начали желтеть, и почти весь хлеб свезли с поля — полны гумны скирдов, — скоро будет осень, но пока еще лето. Солнце заметно стало раньше садиться, вечера уж темнее, но еще теплые, сухие — сырости еще нет. Прежде в девять часов было еще светло и мы пили чай на балконе без свечей; а теперь уж нельзя и их приносят в подсвечниках с стеклянными колпаками... В такой вот тихий, хороший вечер, за несколько дней до моего отъезда, все мы, то есть я, отец, матушка, Соня, гувернантка Анна Карловна, сидели еще после чаю на балконе и разговаривали. Было уж, должно быть, часов десять, и было совсем темно. Сад, вершины деревьев, небо — все одна темнота, ничего не разглядишь. От свечей, что стояли у нас на чайном столе, казалось еще темнее, совсем черно было кругом... Говорили о чем-то вроде «чулочков» или «панталончиков»... Вдруг в этой темноте внизу, у балкона, кто-то как будто тихонько кашлянул... Все оглянулись... Тихо...

— Кто там? — спросил отец.

Несколько мгновений никакого ответа и потом:

— Это я-с...

Что-то удивительно знакомый голос. Я стал всматриваться сквозь решетку балкона и вдруг близко увидал «его» лицо...

— Это он!.. Живописец... из Покровского... — почти закричал я и взволнованно-радостно стал смотреть на отца, на матушку.

Они как-то недоумевающе переглядывались.

— Что же вы там... идите сюда, — сказал отец.

«Он» начал подниматься по ступенькам. Под мышкой у него был какой-то ящичек. Он был без шапки: он держал ее в руках. Поднявшись на балкон, он остановился и не подходил к нам. До него было шагов пять, и он был слабо освещен, так что я не мог хорошенько разглядеть его лица.

— Идите... что ж вы?.. — опять сказал отец.

Тут уж, когда он подошел совсем близко, я увидел, что он переменился еще больше, чем даже тогда, на плотине. Лицо совсем уж как-то обтянулось, загорело. Волоса отросли и торчали неприглаженные, клочьями, как на звере. Глаза какие-то странные.

— Садитесь... — сказал отец. — Вы как же это так из Покровского?..

Возле меня был пустой стул, и я пододвинул его. Он сел на него и поставил возле себя на пол свой ящичек.

— Вы давно из Покровского? — повторил отец.

— Давно-с... Уж две недели... Меня ищут...

Он сидел возле меня, так что я был между им и отцом. Когда он говорил это, я услыхал от него запах водки... Я знал этот запах. На Святую к нам приходили христосоваться мужики, и от них всегда пахло водкой. Мне показалось это почему-то очень нехорошим с его стороны... Зачем это он пьет?.. Отец не любит этого...

— Петр Васильевич хотел меня драть... утром, а я вечером, как это узнал, и убежал... Днем я в кустах лежал, а ночами шел... В кабаки заходил, покупал водку, хлеб... Я в кабаке и слышал, что меня ищут... Впрочем, это все равно...

— Как все равно?

— Так...

Я оглянулся на отца. Он рассматривал его очень внимательно, но с каким-то недоумением.

— Что ж вы хотите дальше делать... потом?

Но он ничего не ответил на это и сказал:

— Я ведь к вам пришел еще вчера ночью. Только, должно быть, поздно... в доме уж огня не было... Походил по саду... потом забился в самую чащу — там и уснул... А вот теперь, вечером, когда смерклось, сходил в кабак, выпил, поел... У вас меня не искали?..

— Нет, не искали...

— Ну да... Мне и в кабаке сказывали, что не искали... Они думают, должно быть, что я в Петербург пробираюсь...

И он как-то хитро и глупо улыбнулся.

— Ты знаешь, — обращаясь к матушке, по-французски сказал отец, — он помешанный...

Мы переглядывались друг с другом, взглядывали на него. Но он не обращал никакого внимания... Соня облокотилась на стол, подперла голову руками и уставилась на него. Он смотрел рассеянно; наконец остановился на ней и стал смотреть на нее. Мало-помалу глаза у него оживились, он улыбнулся и сказал: .

— Вот так ее и надо написать...

Пришел лакей и сказал, что ужинать готово.

— Пойдемте... поужинаем... вы отдохните, успокойтесь... Тут вас никто не тронет, — говорил ему отец. — А завтра вы ее и напишите...

— У меня ведь краски с собой, — ответил он, оглядываясь на свой ящичек. — Вот они... я их не забыл там...

В столовой было светло, и он, загорелый, запыленный, с этим своим ящиком под мышкой, казался еще жальче, еще несчастнее, сиротливее.

— Садитесь, что ж вы? — сказал ему отец, когда мы все сели, а он стоял. — Ничего, все, бог даст, уладится. Садитесь...

Он сел также, то есть я опять был между им и отцом. В середине ужина отец по-французски же сказал матушке, чтобы она прислала ему чистого белья: «Ты видишь, что за рубашка на нем? Вот несчастный-то... Вели приготовить ему постель в угольной... Ему надо сшить что-нибудь», — добавил он.

Матушка утвердительно кивнула головой и вздохнула.

— Хотите красного вина? — спросил его отец. — Сережа, налей-ка.

Я налил ему стакан. Он доел и выпил его сразу. Я смотрел ему в рот, как делают это собаки.

— Хотите еще? — спросил я.

И, не дожидаясь ответа, налил ему еще стакан. Немного погодя он и его выпил также залпом... И все молча...

Когда кончили ужинать и все встали, отец положил ему руку на плечо и повел в угольную. Я слышал, как он ему говорил: «Вам надо непременно успокоиться... вы отдохните... я все сделаю... уж там как-нибудь... Ну, бог даст...»

Он ничего не отвечал. Но в этом молчании было столько покорности, несчастия, сиротства.

— Я не знаю, что с ним, — говорил отец, возвратившись к нам. — Он и там был такой же?

— Вот на плотине, когда мы уезжали тогда почти такой же был, — сказала матушка.

— Надо, однако, подумать завтра, что с ним делать. Держать его долго здесь ведь тоже нельзя...

Анна Карловна и Соня простились с нами и пошли спать. В столовой убирали со стола.

— Ну, а ты чего же ждешь? Иди, пора спать, — сказал мне отец.

— Завтра он будет еще у нас? — спросил я.

— Будет, будет. Успокойся, пожалуйста.

— А если за ним пришлют?

— Никто не пришлет.

— А вот он говорит, что его ищут...

— Иди, я тебе говорю, спать, — уж с досадой сказал отец, — это вовсе не твое дело. Вот послезавтра тебя самого надо будет везти. Ну, иди же. Прощай.

Я простился и пошел к себе. Часа два я не мог заснуть. Прислушивался к каждому звуку... Мне все казалось, что вот сейчас дверь отворится и «он» войдет ко, мне. Но мне нисколько не было страшно... Так я и заснул наконец.

VI

Отец вставал летом всегда очень рано, часа в четыре. У крыльца его ожидали уж беговые дрожки, он садился на них и уезжал в поле на работы. Иногда он бывал далеко, на самом конце дачи, версты за три от дома. В таком случае туда за ним везли самовар и какую-нибудь холодную закуску, и он возвращался домой уж к обеду, то есть к часу.

Обыкновенно же он приезжал назад к нашему чаю, то есть часам к восьми, когда и матушка и мы все уж сидели в столовой за самоваром. Когда в этот день я встал, умылся, оделся и, по обыкновению, часу в восьмом вышел в зал, там еще никого не было. Я прошел гостиную — там тоже никого. Двери в угольную комнату, где спал живописец, были отперты, — я заглянул и туда, но и там никого. Все убрано, даже и догадаться нельзя было, что там кто-нибудь ночевал. Я отворил балконную дверь, вышел на балкон, посмотрел в сад, — никого... Куда же «он» девался?.. Вскоре пришла в зал и сестра Соня с гувернанткой.

— Соня, ты не видала «его»?

— Нет.

— Куда же «он» девался? Анна Карловна, вы не знаете, где живописец?

— Не знаю.

— Он, может, уехал?

— Не знаю...

Еще немного погодя в зал вошла и матушка, мы поздоровались с ней. Она у кого-то из прислуги спросила: не приказывал ли отец привозить самовар в поле, и, получив ответ, что «нет, не приказывал», она не пошла прямо, по обыкновению, в столовую, а, видимо, поджидала его к чаю, — медлила, отворяла окна, смотрела, политы ли цветы на окнах. Она тоже прошла и в гостиную, заглянула и в угольную, и все мы вышли вместе с нею на балкон.

— Ты не знаешь, где живописец? — спросил я.

— Нет. Тут где-нибудь...

— Его нигде нет, — опять сказал я.

Она улыбнулась и ответила, что, вероятно, он или в саду, или, может, отец взял его с собой в поле. Отец, действительно, всегда брал кого-нибудь. Страстный любитель лошадей, известный заводчик, он, однако, боялся их, то есть молодых и необъезженных. Оттого и ездил всегда на смирных и старых. Кроме того, он не умел их запрягать. Так что, если бы дорогой у него распряглась почему-нибудь лошадь, он не знал бы, что и делать. Поэтому он всегда кого-нибудь брал с собой...