Пушкин и компания. Новые беседы любителей русского слова - Парамонов Борис Михайлович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нагибин
И. Т.: Исполнилось сто лет со дня рождения Юрия Нагибина. Это, кажется, первый случай такого внушительного юбилея советского писателя, пережившего советскую эпоху. Правда, был и Солженицын, солженицынский столетний юбилей – но кто назовет Солженицына советским писателем?
Относительно Нагибина сомнений как будто нет: да, это советский писатель, в основном корпусе его сочинений. Он, повторим, пережил советскую власть (умер в 1994 году) и уже в новое время опубликовал несколько нашумевших сочинений. Это в первую очередь повести «Тьма в конце туннеля» и «Моя золотая теща». Можно назвать также автобиографическую повесть «Встань и иди» – о мытарствах его приемного отца Марка Левенталя, отправленного еще в 1928 году в пожизненную ссылку – до самой его смерти в 1952 году; в советское время такой текст не напечатали бы.
И, наконец, нужно назвать его «Дневник», который Нагибин полностью подготовил к печати, но не успел увидеть и подержать в руках. И это посмертное, в сущности, произведение заставило по-новому взглянуть на вчерашнего советского автора. Успех «Дневника» превзошел все прежние – и советские, и постсоветские – успехи Нагибина: их было немало, но резонанса такого Нагибин при жизни никогда не имел. Возникает впечатление, что именно этой посмертной книгой Нагибин останется в русской – уже не советской – литературе.
Б. П.: Нагибинский «Дневник» тем еще необычен в его многодесятилетнем творчестве, что он стал сенсацией. Имя Нагибина было известно, его знали и читали, но ничего шумного, именно сенсационного он не написал в советское время. Копья не скрещивались при упоминании имени Нагибина.
Это не удивительно: Нагибин – автор малых жанров, рассказов; протолкнуть такое в печать как будто легче, но и резонанса большого не жди. Ну, разве что один рассказ 1982, кажется, года заставил о себе говорить – «Терпение», довольно объемистый, почти повесть. Я скажу об этой вещи после. Сейчас хочется сказать как раз о начальном Нагибине. Начну с моего к нему отношения, чем-то характерного для восприятия Нагибина широким читателем. Я мало его читал, но имя это слышал с давних пор, чуть ли не с первых своих читательских опытов. Помню тоненькую книжицу «Библиотечки „Огонька“» с портретом молодого человека на обложке; год примерно 46–47-й. И эту книжицу я прочел, один рассказ точно (если там были другие) – прочел и запомнил. Речь шла о солдате, идущем с войны: как он по дороге остановился в доме как будто вдовой (точно не помню) женщины, стал ей помогать по хозяйству, что-то подчинил, что-то поставил – да и остался с ней, и зажили семьей. Надо полагать, солдат тоже семью свою потерял. Вот запомнилось – и все тут. Никаких подробностей не помню, а рассказ в целом, целостное впечатление осталось. Конечно, это говорит в пользу автора, еще в то время очень молодого, 1920 года рождения.
И. Т.: Нагибин вообще был вундеркинд: его в Союз писателей приняли еще до войны, двадцатилетним, в 1940 году – автора всего двух напечатанных рассказов.
Б. П.: А в 1943-м уже вышла первая книга, а вообще за войну три книги. Тогда еще издательское дело не обюрократилось, тем более во время войны: расторопность была в спросе.
Но я вот об этом рассказе: почему он запомнился. А потому что был сделан по очень хорошей модели. По платоновской.
И. Т.: Рассказ Андрея Платонова «Возвращение» или «Семья Иванова».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})Б. П.: Конечно. Но Платонов за свой рассказ в очередной и, кажется, последний раз пострадал. А в варианте Нагибина сходный сюжет снискал благожелательное отношение и даже сподобился отдельного тиснения в той самой «Библиотечке „Огонька“».
Это влияние было неслучайным у Нагибина. Он Платонова знал и встречался с ним на регулярной основе. Платонов был в круге общения нагибинского отчима Я. С. Рыкачева – писателя небольшого и прочно забытого, но литературно просвещенного. Он и подбил юного пасынка на писание. Сначала не получалось, и Рыкачев сказал ему: лучше играй в футбол. Но Нагибин и сам уже завелся на писанину – и стал-таки писателем.
В «Дневнике» Нагибина нет записей о Платонове, он еще его и не вел до войны, в войну начал. Но есть запись о похоронах Платонова – от 7 января 1951 года:
Сегодня хоронили Андрея Платонова. По дороге на кладбище, возле клуба, я прихватил Атарова, беседовавшего со смертью в козлином манто – Ниной Емельяновой <…>. Наше рукопожатие и звучание первых слов были поневоле скорбными. Скорбь не была окрашена в личные тона, самая пошлая, традиционная скорбь, но все же Атаров испугался. Я это почувствовал по тому, как сразу огрубело его проникновенно-серьезное, чуть патетическое лицо.
Я имел бестактность сказать:
– Третья смерть на одной неделе.
– Почему третья? – спросил он резко.
– Митрофанов, Платонов, Кржижановский.
Он впервые слышал о смерти Кржижановского. Он жалел о том, что сел со мной в машину. Он стал похож на мясника. И вдруг лицо его опять стало глубоким, проникновенно-серьезным и патетическим.
– Это доказывает, какая у нас богатая литература, – сказал он и – о, умный человек – тут же внес тот оттенок либерального ворчания, без которого его слова были бы лишены искренности – Мы сами, черт возьми, не знаем, какая у нас богатая литература!
Замечательно схвачена интонация человека, больше всего думающего, как бы не поддаться излишнему пессимизму, – хоть и на кладбище дело происходит. Нагибин продолжает запись в «Дневнике»:
Гроб поставили на землю, у края могилы, и здесь очень хорошо плакал младший брат Платонова, моряк, прилетевший на похороны с Дальнего Востока буквально в последнюю минуту. У него было красное, по-платоновски симпатичное лицо. Мне казалось: он плачет так горько потому, что только сейчас при виде большой толпы, пришедшей отдать последний долг его брату, венков от Союза писателей, «Детгиза» и «Красной Звезды», он поверил, что брат его был действительно хорошим писателем. Что же касается вдовы, то она слишком натерпелась горя в совместной жизни с покойным, чтобы поддаться таким «доказательствам»… Плакал – над собой – Виктор Шкловский, морща голое обезьянье личико. Плакал Ясиновский, но только оттого, что все так хорошо получается: Платонов признан, справедливость торжествует, и, значит, он, Ясиновский, недаром «проливал свою кровь» на баррикадах семнадцатого года.
Это едва ли не лучшая зарисовка в «Дневнике». К сожалению, таких записей в «Дневнике» немного: превалируют всякого рода лирически-интимные ламентации. Там интерес уже другого порядка.
Ну и еще о моем первоначальном знакомстве с Нагибиным. Опять же в давние, еще сталинские времена была радиопередача запомнившаяся: по рассказу Нагибина «Трубка». История как бы романтическая: цыганский табор, злой вождь табора по имени Боро Широ – вот только это и запомнилось. Сейчас нашел и прочитал этот рассказ: ничего особенного.
И где-то в самом конце пятидесятых прочел я наконец целую книгу Нагибина, сборник рассказов. Та же «Трубка» там была, хрестоматийный «Комаров», «Зимний дуб» опять же – и один рассказ, который мне безоговорочно понравился: «Четунов, сын Четунова», о молодом наследнике, сыне знаменитого геолога, который в экспедиции хвастливо вызвался сделать нечто сверхординарное. И сделал, но по пути весь свой гонор растерял, а в конце, оставшись один в палатке, даже заплакал: слезами сверхнапряжение разрядилось. Помню, читал этот нагибинский сборник вместе с товарищем-геологом, и он сказал, что детали геологической экспедиции очень точно выписаны, особенно насчет воды и как ее пить надо в пустыне.
