Омар Хайям - Шамиль Загитович Султанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Опьянен я Тобой, вина и кубка мне не нужно!
Пленен я Тобой, ни приманки, ни силка мне не нужно!
И в Каабе, и в капище цель моя — Ты,
А если бы не так, то ни той, ни другого мне не нужно!
Система символов играет в суфийской поэзии особую роль. Суфийские мыслители на каком-то этапе стали осознавать в силу двух основных причин ограниченность традиционных форм словоупотребления и словесных способов выражения мысли. Прежде всего речь идет о способах адекватной передачи некоторых ключевых суфийских концепций. Е. Э. Бертельс писал по этому поводу: «Особенную трудность, конечно, представляла фиксация хала, этого мистического озарения, наиболее характерной чертой которого является именно его кратковременность, даже правильнее было бы сказать «вневременность». Можно ли было пытаться передать словами то, для чего слов в наличии не имелось, что, в сущности, непередаваемо вообще?.. Пытаться логическим мышлением зафиксировать то, что по самой своей природе находится вне логики, в сфере эмоций, конечно, задача невыполнимая».
Вот, например, описание хала суфием Бабом Кухром:
Рассвело утро счастья благодаря счастливой звезде,
Светило солнца тайны обратило лик к созерцанию.
Поутру, по милости своей, «открыватель врат»
Открыл передо мною, словно солнце, врата к свиданью.
Когда я увидел арку бровей этой любезной луны,
Моей душе оставалось только кланяться и бить земные поклоны.
Когда (поклоняющийся) стал бить поклоны перед аркой бровей красавицы,
И он, и она, кому он поклонялся, слились в одно.
Когда сердце мое увидело красу, лучом которой являлась душа,
Оно получило уверенность, что это и есть благой исход.
Русский дословный перевод не может принципиально выразить то состояние хала, которое отобразил Кухр. Дело в том, что глубинное восприятие символической ситуации, описанной поэтом, предполагает не столько знание используемых суфийских символов, сколько определенное внутреннее эмоционально-символическое состояние слушателя, которое и позволяет ему адекватно воспринимать симфонию этих символов.
Другая причина заключалась в постоянном стремлении суфийских шейхов преодолеть так называемую «конвенциональную определенность слов как таковых». В интеллектуальных сферах суфизма была достаточно популярна концепция, в соответствии с которой вещи в мире да и сам этот мир сами по себе истинного бытия не имеют, а обладают лишь становлением и исчезновением. Обычный же язык фиксировать постоянно (для мышления в частности и для целостного мироощущения вообще) эти два процесса одновременно не может. Использование же специально разработанной метафизической системы символов позволяет в определенной мере обойти это препятствие.
Хайям неоднократно касается темы любви в своих поэтических произведениях. Эти рубаи можно условно разделить на два типа.
В некоторых четверостишиях он, используя разработанный суфиями символический язык поэзии, говорит о мистической любви к Аллаху:
Я влюблен, осушаю я чашу до дна сегодня,
В дом кумиров зашел я, поклонник вина, сегодня.
Пред высоким чертогом Всевышнего ныне стою,
И свобода от уз бытия мне дана сегодня.
Если под влюбленностью иметь в виду стремление к Аллаху, под вином — суфийское миронастроение и суфийский путь, а под опьянением — мистический экстаз, то это рубаи в общем является типично суфийским.
Еще более выпукло суфийские настроения, суфийская тональность, суфийское мироощущение выражены у Хайяма в его знаменитом четверостишии, где идея беспредельной и беззаветной любви к Всевышнему, которая является началом и концом всего, выражена так, что соответствующих аналогов в поэзии ни до, ни после уже не было:
Перед Тобою лишь не потаюсь,
Своей великой тайной поделюсь.
Тебя любя, сойду я в прах могильный
И для Тебя из праха подымусь.
Но есть в рубайяте четверостишия, которые можно интерпретировать двояко. С одной стороны, они соответствуют определенным критериям выражения суфийской любви к Аллаху. Но их можно считать и стихами, в которых Хайям выражает свои представления именно о земной любви:
За любовь к Т(т)ебе пусть все осудят вокруг,
Мне с невеждами спорить, поверь, недосуг.
Лишь мужей исцеляет любовный напиток,
А ханжам он приносит жестокий недуг.
Словно солнце горит, не сгорая, любовь.
Словно птица небесного рая — любовь.
Но еще не любовь — соловьиные стоны.
Не стонать, от любви умирая, — любовь.
И еще в одном важном пункте взгляды Хайяма или были близки к соответствующим воззрениям суфиев, или даже совпадали. Речь идет об оценке роли рационального знания и его месте в более широком контексте человеческого мироощущения. Причем здесь и суфийские представления, и взгляды Хайяма противостоят взглядам сторонников калама — схоластического богословия.
Мутакаллимы спекулировали на необходимости формальной интеграции знания в систему веры в качестве одного из атрибутов последней, при этом широко использовались приемы аристотелевской логики и методы рационалистического и квазирационалистического мышления. Суфизм, который ясно видел ограниченность рационализма человеческой науки, суфийский акцент на интуицию в значительной степени стал своего рода реакцией на засилие изощренной софистики и рационалистической демагогии учения калама. Известный исламовед А. Массэ писал: «Суфизм восстанавливал широту религиозного горизонта, суженного каламом».
В отличие от ортодоксального направления суфизм предполагал и постулировал совершенно иной подход к личностной вере — иману, основанному на безусловном личном религиозном опыте.
Суфийский скепсис относительно «абсолютного знания» мусульманских схоластов был не только отражением понимания ограниченности человеческих способностей. Он имел и ярко выраженный социальный контекст, будучи направлен против непререкаемости, чванливости и претенциозности официозной догматики.
Вероятно, именно в этом контексте Омар Хайям писал:
Скорей вина сюда! Теперь не время сну,
Я славить розами ланит хочу весну.
Но прежде разуму, докучливому старцу,
Чтоб усыпить его, в лицо вином плесну.
Сегодня — оргия. С моей женой,
Бесплодной дочкой Мудрости пустой,
Я развожусь! Друзья, и я в восторге.
И я женюсь — на дочке лоз простой.
Суфий не просто автоматически вручал себя Аллаху. Суфий стремился к такой вере, которая должна была быть результатом целенаправленного поиска и преодоления труднейших испытаний, сомнений, отчаяния, страданий. Принципиально она ориентирована на человека, сознательно выбирающего трудный путь обретения особого рода внутреннего опыта как чувственного, интеллектуального, духовного наслаждения. И Аллах в этом тотальном потоке веры становится единственной религиозной, метафизической целью устремлений человеческой души, чувственно-интеллектуальным символом духовного единства человека со
