«Нагим пришел я...» - Дэвид Вейс

Он тратил бесконечно много времени на отдельные фигуры. Пеппино, Сантони и Лиза, подруга Пеппино, итальянка с необыкновенным телом, служили моделями. В особенности его вдохновляла Лиза. Ее фигура была полна соблазна – вызывающая, влекущая. Он взял ее моделью для «Евы», и она позировала естественно и непринужденно.

С Пеппино не так везло. Он хотел, чтобы Пеппино позировал для обнаженной фигуры Адама, которая вместе с «Евой» предназначалась венчать «Врата». Но после «Иоанна Крестителя» Пеппино стал известным натурщиком, на него был большой спрос, и он часто опаздывал или не приходил вовсе. Огюст обнаружил, что итальянец более надежен, если не давать ему денег вперед. А когда Огюст нанял для «Адама» нового натурщика – француза, Пеппино обиделся.

Пеппино счел, что маэстро очень к нему несправедлив. Итальянец стал приходить аккуратно, но Огюст продолжал работать с новым натурщиком – силачом Жубером. Жубер не обладал живостью и грацией Пеппино, но его мощные, чрезмерно развитые мускулы поражали своей грубой силой. Именно то, что Огюсту и нужно было для «Адама».

И только когда Пеппино с Лизой понадобились Огюсту для фигур Паоло и Франчески – Сантони он использовал для второстепенных фигур, – Пеппино перестал на него дуться. В присутствии Жубера итальянец делался покладистым и послушно позировал вместе с Лизой.

3

Прошли месяцы, и рабочая модель «Врат» постепенно обрела очертания и форму; Огюст мог перейти к деталям. Он с удивлением обнаружил, что о «Вратах» только и говорят. А когда до него дошло, что злые языки распространяют слух, будто он никогда не закончит эту работу, будто она даже не начата, он решил показать сделанное.

Суббота стала традиционным днем для всех, кто желал посмотреть на «Врата». Для знатоков искусства это сделалось своего рода ритуалом, одним из самых популярных времяпрепровождений. Буше видел, как увеличивается число фигур, теперь уже перешагнувшее– Буше подсчитал – за сотню, и сказал:

– Роден не может устоять перед обнаженным телом так же, как не может отказаться от глины. Он никогда не закончит, но «Врата» – это поистине великолепно. Они будут вызывать благоговейный ужас.

Гамбетта считал, что композиция становится все более выразительной и с такой силой показывает распад и разложение, царящие в жизни, что не мог не поздравить Огюста. Пруст теперь был настроен более оптимистично, но все еще беспокоился о сроках. Малларме считал, что «Врата» чересчур «легкомысленны». Ренуара забавляла та тщательность, с какой работал Роден, – разве это когда-нибудь оценится? Даже Дега заглянул в мастерскую в одну из суббот, но не сказал ни слова. Сначала Огюсту показалось, что Дега готов посмеяться, но потом успокоился: хорошо еще, что Дега воздержался от своих язвительных замечаний.

Но больше всего Огюста интересовало мнение Ле-кока. Вот кто будет совершенно искренним. Он пригласил Лекока. Помимо Гамбетты, это был единственный человек, которого он пригласил сам. И вот однажды, в солнечный субботний день, старый учитель, прихрамывая, вошел в мастерскую. Лекок тяжело болел, сильно исхудал, но глаза, как всегда, оживленно блестели. Увидев рабочую модель «Врат», он проворно подошел к ней.

– Как я себя чувствую? – повторил он вопрос Огюста. – Вернулся к преподаванию. Открыл собственную школу. На набережной Августинцев.

– Я думал, вы устали от преподавания.

– Еще больше я устал от скуки. О да, знаю, я слишком стар. Все мои друзья так говорят, Мне семьдесят восемь, я одного возраста с Гюго.

– Вам столько не дашь.

– Еще как дашь. Вы никогда не умели обманывать, Роден. – Он повернулся к «Вратам» и воскликнул:– Так это и есть «Врата», о которых говорит весь Париж?

Лекок настроен критически, подумал Огюст. Он приготовился к удару, сердце учащенно билось. Он сказал:

– Да. Что вы о них думаете?

– Черт возьми, ответить нелегко.

– Это будет наружная дверь. В виде фрески.

– Знаю. – Лекок внимательно изучал работу. – Композиция хороша.

– Я работаю медленно, слишком медленно.

– Это понятно. Ведь эти фигуры никак не персонажи из комической оперы.

Огюст, чувствуя, что человек, чьим мнением он дорожил больше всего, понимает его, воскликнул:

– Неужели такая работа всегда столь тяжела?

– Чем грандиознее замысел, тем больше требуется усилий для его осуществления. А вы решили вывернуть душу каждого из нас наизнанку.

– Это будет моим провалом, – сказал Огюст, охваченный внезапным неверием.

– Возможно, – более веселым тоном отозвался Лекок. – Но подумайте только о всех тех фигурах, которые вы лепите для этих дверей.

– Я вас не понимаю.

– Роден, ваши двери – это целая скульптурная лаборатория. Посмотрите, сколько они породили у вас идей. Этот «Адам», эта «Ева» и, конечно, Паоло и Франческа уже сами по себе прекрасны как отдельные произведения. Даже если вы не закончите свои двери, у вас будет замечательная галерея портретов, которая оправдает все усилия.

– Спасибо, мэтр, – смиренно сказал Огюст.

– Мне больше нравится, когда вы не так покорны.

– Да нет, я и не собираюсь покоряться!

– Буше говорит, что с людьми вы чаще всего ведете себя, как капризный ребенок.

– Буше преувеличивает. Он слишком придирчив. Он боится, что из-за своего поведения я могу лишиться возможностей, которые он мне предоставляет. Но я так высоко ценю ваше мнение…

Лекок прервал его:

– Если вы когда-нибудь решите сделать «Еву» меньше, чем в человеческий рост, я буду рад ее купить.

– У меня? – Огюст был удивлен.

– Иметь подлинник Родена – великое счастье. – Лекок вздохнул. – Такое событие придется отметить бутылкой шампанского.

– Я не могу брать с вас деньги.

– Вы должны брать деньги с кого угодно. Иначе вы просто идиот. Но я хотел бы купить «Еву», пока мне это по карману.

– Вы ее получите, – сказал Огюст, обретя уверенность. – Я сделаю «Еву» размером в половину человеческого роста, как только выкрою время.

4

Но когда люди с деньгами предлагали Огюсту частные заказы, он отказывался. У него еще кое-что оставалось от двух тысяч семисот франков, и одобрение Лекока подействовало на него вдохновляюще. Даже имея дело с таким ненадежным заказчиком, как государство, он все же верил, что скоро получит следующую ссуду. Каррье-Беллез и Антонен Пруст настойчиво предлагали ему деньги за свои бюсты, но Огюст не знал, какую назначить цену, ведь он сделал их в знак дружбы. В конец концов он принял от Каррье-Беллеза и Антонена Пруста пятьсот франков, чтобы оплатить стоимость материала, так как оба бюста были отлиты в бронзе.