Мерзость - Дэн Симмонс

— Не могу, — не оборачиваясь, отвечает Норбу Чеди. — Я не родственник Бабу Риты. И мне не положено видеть небесное погребение. — Он ныряет в темный лабиринт из камней и исчезает в нем вместе с двумя монахами, которые привели нас сюда.

На востоке небо начинает светлеть, но день обещает быть облачным и холодным. Я захватил с собой еще один свитер, который натянул ночью, но ни он, ни фланелевая рубашка, ни тонкая норфолкская куртка не в состоянии меня согреть. Я жалею, что не положил в рюкзак пуховик Финча вместо двух шоколадок и свитера. Же-Ка тоже дрожит от холода.

Мы киваем семье Нгаванг Тенцин — старику с седой щетиной на лице, вероятно дедушке, двум тучным мужчинам средних лет, у которых на двоих всего две брови, и худому, как щепка, мальчику, скорее всего, подростку, выглядящему младше своих лет. Никто из них не отвечает на приветствие. Похоже, мы кого-то ждем.

Наконец из каменного лабиринта выходят четыре священника, вероятно, выше рангом, чем те монахи, которые привели нас сюда. Сам монастырь находится внизу, за нашими спинами, и отсюда не виден. Я почему-то ждал, что обряд небесного погребения будет проводить сам Дзатрул Ринпоче. Но, по всей видимости, простой шерпа у белых сахибов не заслуживает присутствия святейшего ламы и реинкарнации Падмасамбхавы.

За этими священниками идут четыре прислужника с телом Бабу Риты — по-прежнему на импровизированных носилках, которые мы соорудили, чтобы доставить его в монастырь. Четыре ручки носилок лежат на плечах прислужников, а белая палаточная ткань, которая служила саваном для Бабу Риты, теперь заменена белой полупрозрачной тканью, похожей на шелк.

Они ставят носилки на широкий низкий камень, вокруг которого ждет семья Нгаванг Тенцин — их род занятий Норбу Чеди определил как «убирающие мертвых».

Предрассветное небо светлеет, и я вижу, что фигуры на высоких камнях, которые я принял за горгулий, на самом деле живые бородатые грифы. Огромные. Они не шевелятся. Их жадные взгляды не отрываются от маленького тела под полупрозрачной тканью.

Начинает моросить мелкий дождик. Мы с Жан-Клодом стоим и смотрим: четверо священников и четверо монахов нараспев произносят свои странные молитвы, а два священника обходят громадный камень с телом Бабу Риты, время от времени посыпая его каким-то белым порошком.

Наконец священники умолкают и отступают в тень каменного лабиринта, где их молча ждут прислужники, которые несли носилки. Но никто не уходит. Три поколения семьи Нгаванг Тенцин — «убирающие мертвых» — во время церемонии стоят на почтительном расстоянии от камня, едва различимые в полутьме.

— Что это? — шепчу я Жан-Клоду. — Неужели небесное погребение закончилось?

— Не думаю, — шепчет в ответ мой друг. В его интонации мне чудится что-то зловещее.

Члены семьи Нгаванг Тенцин открывают несколько сумок из дубленой кожи и черные тряпки, наполненные острыми инструментами: длинные и изогнутые разделочные ножи, секачи для мяса, ручные пилы, маленький топорик, большой секач и другие лезвия, а также массивные каменные молотки.

И тут же принимаются за работу.

Они сбрасывают белый саван, открывая смуглое обнаженное тело бедного Бабу Риты. Он лежит на спине, руки вдоль туловища ладонями вниз, глаза уже запали, и выглядит очень маленьким. Мы с Же-Ка инстинктивно отводим взгляды, пытаясь оказать хоть какое-то уважение нашему другу шерпе. Но можно было не беспокоиться.

Седой дедушка Нгаванг Тенцин искусно орудует разделочным ножом в одной руке и большим секачом в другой. Быстрее, чем я успею об этом написать, он отделяет обе ладони и обе ступни, а затем двумя сильными ударами секача обезглавливает труп.

Двое его сыновей рубят и пилят то, что осталось от рук и ног Бабу Риты. Звук вгрызающейся в кости и суставы пилы эхом отражается от скал. Младший Тенцин маленьким топориком принимается отрубать пальцы мертвого Бабу Риты, а затем каменным молотком разбивать их на еще более мелкие кусочки. Эти кусочки затем превращаются в мягкую массу.

Трое старших теперь принимаются за тело Бабу. Сердце, легкие, печень, кишки и другие внутренние органы нашего друга бесцеремонно вынимают и бросают в каменную чашу. Дедушка металлическим прутом разбивает на куски ребра. Плоть отделяется от костей. Мужчины и мальчик Нгаванг Тенцин переворачивают то, что осталось от туловища Бабу Риты, на живот, разрубают и извлекают позвоночник. Его они тоже расплющивают в однородную массу. Звуки, которые при этом раздаются… ни с чем невозможно сравнить.

Когда все раскромсано и расплющено, мальчику доверяют кидать маленькие кусочки, по одному, ждущим стервятникам. Уродливые пожиратели падали спрыгивают к каждому куску, падающему среди камней, но не дерутся и не отгоняют друг друга — я слышал, что так происходит во время их трапезы над трупами в Африке и других местах. Как будто эти бородатые ветераны небесных погребений знают, что еды хватит на всех.

Расчленив Бабу Риту на маленькие куски, которые можно проглотить — в том числе голову с раздробленным черепом, из которого вырвали глаза и бросили ожидающим стервятникам, и серой массой, в которую превратил мозг юный могильщик, — «убирающие мертвых» смывают с плоского камня кровь, вылив на него несколько ведер воды.

Затем четверо «убирающих мертвых» удаляются. Восемь священников и служителей ушли раньше — пока мы с Же-Ка в ужасе смотрели на то, как разделывают труп.

Жан-Клод кивает, и мы тоже уходим, огибаем монастырь по широкой дуге и присоединяемся к Норбу Чеди, который ждет нас на склоне с тремя пони. Не произнеся ни слова, мы ударяем пятками в бока пони и спешим на север, к базовому лагерю, прямо в пасть надвигающейся бури.

Раньше наши маленькие пони добирались от монастыря Ронгбук до базового лагеря меньше чем за два часа. Но сегодня, в снежной завирухе, даже при том, что сильный холодный ветер дует нам в спину, дорога занимает больше трех часов.

Первую половину пути мы с Же-Ка молчим. Наконец молчание нарушает Норбу Чеди:

— Я несколько раз видел небесные погребения, сахибы. Больше не хочу.

Нам с Жан-Клодом нечего на это ответить.

В последний час пути, когда мы приближаемся к наполовину замерзшей реке чуть ниже морены и базового лагеря, Же-Ка поворачивается ко мне.

— Наверное, в этом есть смысл, с культурной и практической точки зрения — десять месяцев в году земля в Тибете промерзшая и твердая, как камень.

— Да, — соглашаюсь я. Но мне так не кажется.

После продолжительного молчания Жан-Клод, убедившись, что Норбу Чеди нас не слышит, приближается ко мне и шепчет:

— Если я погибну на этой горе, Джейк, проследи, чтобы мое тело похоронили в расселине или просто оставили там, где оно лежит. Хорошо?

— Обещаю, — говорю я. — А ты сделаешь то же самое для меня, ладно?

Же-Ка кивает, и последние пятнадцать минут пути к базовому лагерю сквозь метель на спине пони мы не обмениваемся ни словом.

Пятница, 15 мая 1925 г.

Базовый лагерь, в который мы добираемся к полудню, почти пуст.

Доктор Пасанг, разумеется, на месте — как и два его обмороженных пациента, отдыхающих в своих палатках. Пасанг произвел ампутации вчера, когда все вернулись из монастыря: все десять пальцев на ногах у Анга Чири, четыре пальца на ногах и три пальца на правой руке у Лакры Йишея. Обычно, объясняет нам Пасанг, он подождал бы еще несколько дней, прежде чем оперировать, но гангрена с пальцев на ногах Анга Чири стала распространяться на ступню, а также угрожала левой ноге и правой руке Лакры.

Мы с Жан-Клодом навещаем обоих шерпов; настроение у Анга Чири лучше, чем когда-либо, и ему уже не терпится испытать свои альпинистские ботинки с деревянными клиньями в передней части и посмотреть, что значит обходиться без пальцев ног. Разумеется, мы с Же-Ка думаем — хотя и не говорим этого вслух, — что шерпе большую часть жизни придется провести дома, в сандалиях, а вовсе не в альпинистских ботинках английского фасона. Но эта небольшая разница, по-видимому, не беспокоит Анга Чири.

Лакра, пострадавший меньше Анга, выглядит гораздо мрачнее. У обоих ноги забинтованы, и сквозь бинты проступают красно-желтые пятна йода. Лакра поддерживает правую руку, на которой осталось два пальца, и, едва не плача, повторяет, что — как перевел Пасанг — больше никогда не найдет работу.

Выйдя из палаток, мы с Же-Ка рассказываем Пасангу об оптимизме Анга Чири.

— Нельзя недооценивать воздействие небольшой дозы опия на настроение пациента после операции, — тихим голосом говорит он.

В базовом лагере остались только пять шерпов, и Пасанг сообщает нам, что вчера Реджи и Дикон отправили большинство людей на доставку грузов в «верхние» лагеря, то есть третий лагерь у подножия последнего ледового склона и в четвертый лагерь на Северном седле. Кроме того, по словам Пасанга, сегодня приходил гонец с сообщением, что сильный ветер и густой снег остановили всех, за исключением Дикона, Реджи и двух «тигров», ниже Северного седла, и Пасанг предполагает, что даже эти четверо теперь уже могли вернуться в третий лагерь. По крайней мере, во втором и третьем лагерях много палаток, спальных мешков и еды для многочисленных шерпов, которые через них проходят.