Вексель судьбы. Книга вторая - Юрий Шушкевич

Напротив него опустился в такое же кресло, чтобы, видимо, также дожидаться начальника, усталый и хмурый инвалид, отличительной чертой которого был стеклянный глаз. Алексей хотел было пожалеть в своих мыслях этого товарища по несчастью, однако обратив внимание, как торжествующе у того приподнимаются брови, когда ему удаётся записать в кроссворд очередное отгаданное словцо, не смог удержаться от улыбки. Сразу же припомнилось из далёкого детства: “Хорошо тому живётся, у кого стеклянный глаз! Не пылится и не бьётся, и сверкает, как алмаз!”

Но немедленно устыдившись своей бессердечности, он повернулся на пол-оборота, чтобы не видеть одноглазого, и распечатал письмо.

Алексей обратил внимание, что на конверте карандашом был написан телефон квартиры на Патриарших, который он когда-то оставлял Анжелике Сергеевне. Выходило, что старушка надеялась, что кто-либо от её имени сможет туда дозвониться и передать этот конверт. Стало быть, заключил Алексей, она придавала этому посланию серьёзное значение.

Он вскрыл конверт и достал несколько школьных страниц, исписанных размашистыми и неровными каракулями, в которых с огромным трудом можно было угадать следы прежнего великолепного гимназического письма. Однако сам текст был предметен и ясен.

“Алексею.

Милый Алексей!

Я знаю, что рано или поздно это письмо попадёт в Ваши руки. Я совершенно не верю в случайность нашей встречи в мае и знаю, что ровно также думаете и Вы.

Я могла утешать себя надеждой о флёре праздника и даже о проснувшемся очаровании моей былой красоты ровно до того момента, пока не увидала на Вашей руке, когда Вы играли девятнадцатый этюд, часы моего отца. В этом не может быть никакой ошибки, поскольку часы с именно такой маркировкой были заказаны им лично и имелись в Москве только у него. И то, что ходят эти часы без помех и поломок уже более века - тоже заслуга отца, который всегда выбирал лучшее.

Незадолго до этого своего прозрения я наблюдала, с каким вниманием Вы рассматривали мою прежнюю фотографию. Ваш взгляд не был взглядом праздного созерцателя - хотя я и готова преклонить колени перед любым, кто понимает и ценит сохранившиеся крупицы радости и света из той чудовищной и неистовой эпохи, на которую сполна пришлась моя жизнь.

Но вы, Алексей, не простой созерцатель. Отцовские часы, которые я увидала на Вашей руке, позволяют мне утешаться мыслью, что Вы можете являться потомком моего кузена Александра или каким-то образом быть связанным с окружением моей родной тётушки Анастасии Рейхан, урождённой Кубенской.

Цепляюсь за счастливую возможность в общении с Вами положить конец недопониманию и вражде между нашими семьями, сопровождающими меня с самого дня моего рождения и сполна отравившими всю мою жизнь. Тем более что “дней моих на земле осталось уже мало”.

Алексей, знайте: часы, которые вы носите на своей руке, я тайно подарила Александру Рейхану на день его рождения в конце сорокового года. Он понятия не имел, что влюблённая в него девочка с косичкой - его двоюродная сестра. Я тоже не могла ему ничего рассказать, и потому желала подарить ему эту безмерно ценную для себя вещь как знак дружбы и непричастности нашей семьи к тем казням и мучениям, которые якобы из-за нас выпали на их долю.

В те годы я не могла говорить, а когда такая возможность стала появляться, рассказывать уже было некому. Поэтому прошу Вас - запомните и ведайте.

Мой отец, Сергей Михайлович Кубенский, в начале века входил в число лучших московских управляющих. Службу он начинал у кондитера Абрикосова, однако вскоре его заприметил Второв, знаменитый в те годы фабрикант, и забрал к себе. У Второва мой отец был на отличном счету, управлял департаментом Московского промышленного банка и часто ездил за границу. А в построенном перед германской войной “Деловом дворе” Второв отвёл для него кабинет с апартаментами значительно большими, чем для себя, аж в половину этажа! Когда в мае 1918 года Второва убили, отец стал в спешке сворачивать дела, а с началом террора в сентябре сумел выкупить в московской чрезвычайке документы на имя железнодорожного инженера Дмитриева из Харькова. Инженера тоже звали Сереем Михайловичем, его накануне расстреляли, и отныне по оставшимся от него документам стал скрываться и пытаться продолжать жить другой человек. В девятнадцатом году этот человек даже умудрился тайно повенчаться с дочерью расстрелянного царского полковника Ренненкампфа. Чтобы не сгинуть в вихрях революции, он научил её выдавать себя за суфражистку из украинского Бунда, поскольку крестьянкой или прачкой она прикинуться уж никак не могла. Спустя год в революционной семье Дмитриевых родилась я. До сих пор, когда я вспоминаю эту фамилию, то не могу понять, была ли она для нас благословением безвинно казнённого человека или же проклятием.

Но в любом случае у отца не было иного выхода - из-за прежней близости к каким-то весьма большим деньгам его отчаянно разыскивали как красные, так и белые. Так что уцелеть под своим именем ему ни за что бы не удалось. До двадцать пятого года он незаметно трудился в паровозном депо в Чухлинке, и всё моё детство прошло там, в дощатом бараке возле путей. Но это был лучший выбор из возможных. Железнодорожным служащим полагались хорошие пайки, а вдоль рельсов и особенно возле стрелок всегда можно было насобирать просыпающегося из вагонов угля, которым мы понемногу отапливали наше жилище, в то время как другие москвичи - замерзали… Вскоре отца перевели старшим бухгалтером в Наркомпуть, и тогда наша семья из барака переехала в ту самую комнату, где я недавно угощала Вас коньяком. В тридцать восьмом году у отца якобы нашли копеечную недостачу и собирались отвезти на допрос, однако он застрелился. Совершенно исключено, что отец, который всегда был для окружающих образцом порядочности, мог соблазниться на нечестные деньги и покончить с собой из-за того что боялся не оправдаться. Причины его смерти были в другом.

Мама очень переживала, что после этих событий нас выселят из Москвы, однако всё понемногу обошлось. Вскоре у мамы появился покровитель, который занимал важный пост в Литфонде. Благодаря ему она устроилась на хорошую работу и успела поставить меня на ноги. Она думала, что я заживу жизнью лёгкой и весёлой, и не знала, что наше семейное проклятье уже сделалось мне известным.

Незадолго до своей гибели отец по секрету сообщил мне, что наша настоящая фамилия - не Дмитриевы, а Кубенские, и что он был вынужден сменить её, так как чрезвычайно опасался за себя и близких, поскольку знал некий важный секрет. Он кратко поведал мне, как это всё случилось, и предупредил, что по его старым документам в ОГПУ объявился некий тип, творящий произвол. Возможно, предположил отец, этот псевдо-Кубенский - всего лишь результат умелой мистификации, под прикрытием которой от его имени назначаются встречи, передаются деньги, письма и документы, однако в результате люди, ищущие с ним общения, все как один попадают в застенок. С непередаваемым отчаяньем - я отлично помню гримасу боли на лице отца - он сказал, что “органы” прекрасно знают, где находится и чем занимается он, Кубенской настоящий, однако пока не трогают, приберегая для чего-то “важного”. Он сетовал, что не следовало было скрываться, что лучше бы он позволил расстрелять себя в восемнадцатом, чем теперь всё время жить в обмане, страхе и с вечным проклятием десятков людей, которые погибали с мыслью, что именно он их обманул и привёл на заклание.