Замок Горменгаст - Мервин Пик

Щуквол выполз на берег; он плохо соображал, но знал, что ему нужно найти место, где не будет ни огня, ни воды. Наконец он дополз до ровного участка, покрытого грязью и мокрого от недавнего дождя; из земли торчали редкие, но большие папоротники и другие растения, обычно произрастающие в болотистых местах. Щуквол, растянувшись в грязи так, словно все важные дела были завершены и теперь он мог позволить себе расслабиться и потерять сознание, погрузился в черноту.

Щуквол лежал в грязи, как выброшенная на берег безжизненная рыба. Могучими скалами вздымались вокруг башни и стены, уходившие в ночное небо, и рядом с ними неподвижное обнаженное тело казалось маленьким, щуплым и никому не нужным.

Глава сороковая

Солнце согревало мрачный камень Горменгаста, птицы сонливо прятались в тени его башен, повсюду царила тишина, нарушаемая лишь жужжанием пчел, снующих среди вьющихся растений, в полуденном затишье зеленый дух леса задержал дыхание, как пловец перед прыжком в воду. Лениво ползло время, все спало или находилось в оцепенении. Стволы могучих дубов были покрыты пятнами золотистого света и прихотливыми тенями, их раскидистые ветви тянулись в стороны как руки правителей давних времен, отягощенные золотыми браслетами солнечного света. Неподвижность бесконечного дня не нарушало никакое движение. Но вот с одной ветви сорвалось что-то, и в тишине прозвучал шепот потревоженных листьев. Покров тишины и неподвижности был проткнут, но ранка почти тут же затянулась.

Но что же нарушило этот покой и бездвижность? Никакой лесной зверь не рискнул бы пролететь такое расстояние сквозь зеленый полумрак. Нет, это создание имело человеческий облик. Оно было похоже на ребенка, с густыми короткими волосами и личиком, покрытым веснушками, как яйцо какой-то птицы. Стройное, худенькое тело, обрызганное пятнышками света, как невесомое, зависло в воздухе.

Но черты лица этого существа описать было бы очень трудно. Можно было лишь догадаться, что это девочка. Ее лицо напоминало маску, в которой не было ничего отталкивающего, равно как и привлекательного. Глядя на это лицо-маску, нельзя было определить и то, что у этого существа было на уме. И все же, несмотря на то что черты этого лица были столь неопределенны, голова с таким изяществом сидела на длинной шее, шея так безупречно и так гармонично соединялась с хрупким телом, движения головы, шеи и тела были столь выразительны, что не возникало ощущения какой-то ущербности лица, наоборот, если бы лицо обладало своей собственной жизнью, то это бы разрушило тот отрешенный, неземной и таинственный вид, которым обладало создание.

Это удивительное создание, казавшееся единственным живым существом во всем задремавшем дубовом лесу, зависнув над землей, неприятно быстрыми движениями пальцев стало общипывать перышки с дрозда, которого оно успело схватить во время полета сквозь листву и удушить в маленькой жестокой ручке.

Глава сорок первая

Тысячи глинобитных хижин поселения Тех, Кто Живет вне Замка, обсыпали землю, залитую теплым солнечным светом, как холмики кротов. Эти поселенцы, или Резчики, как их часто называли, имели свои собственные ритуалы, отличные от ритуалов Замка внутри стен, но не менее священные и неизменные.

Живущие вне Замка, хотя и пребывали в вечной нищете и были подвержены болезням, которые обычны среди тех, кто влачит жизнь в нескончаемой нужде, были людьми гордыми, хотя и нетерпимыми и даже фанатичными. Они были горды своим традициями, своим талантом резчиков, казалось, они были горды даже своим бедственным положением. Если бы кто-нибудь из их числа выбрался из нищеты и достиг высокого положения и богатства или стал бы чем-нибудь знаменит, то это породило бы в них чувство стыда и унижения. Но что такое могло бы произойти, было совершенно невероятно. Живущие вне Замка считали своим главным достоянием свою безвестность и анонимность. Все остальное ими презиралось и отвергалось – за исключением семейства Стонов, которому они присягали на верность и благодаря высочайшему дозволению которого могли жить у Внешних Стен. Когда по древней традиции со стен вниз одновременно опускались подвешенные на веревках сотни огромных мешков с хлебными корками и недоеденными кусками хлеба, этот дар со стороны Замка принимался с весьма изрядной долей презрительной снисходительности – ведь это они, Резчики, своим присутствием у стен Замка оказывали Горменгасту почтение, это они снисходили до того, чтобы каждое утро снимать эти мешки с крюков, вынимать их содержимое, что позволяло втащить мешки назад на стены уже пустыми. Жуя этот хлеб (который вместе со съедобными кореньями и ягодами, добываемыми в близлежащем лесу, составлял основу их диеты), они тем самым оказывали честь пекарям Замка.

Эта гордость, которая была для Резчиков вещью вовсе не напускной, а глубоко переживаемой, компенсировала их униженное положение. И гордость эта была вовсе не пустой, ибо зиждилась на их таланте – в Замке никто, кроме них, не умел создавать такие искусные, ярко раскрашенные произведения из дерева.

Свою горечь и неприязнь они хранили в себе молча, однако их откровенная враждебность была направлена не на тех, кто обитал внутри Внешних Стен, а против тех из своей же среды, кто насмешливо относился к их традициям. В сердцевине их нищенского и странного существования лежала ортодоксия, твердая как железо. Их приверженность традициям, условностям и обычаям в мельчайших жизненных проявлениях была совершенно непоколебима. Прожить среди них хотя бы один день и при этом не соблюдать их обычаев и принципов поведения грозило тягчайшими последствиями для нарушителя. Наряду с возмутительным отсутствием у них элементарных общепринятых норм человеческих отправлений и поведения в быту, в них присутствовало неистребимое ханжество и непоколебимая жестокость.

Незаконнорожденного ребенка ненавидели как зачумленного и более того – боялись. Дитя любви воспринималось как носитель зла. Его мать подвергалась жестоким гонениям, но боялись лишь самого дитяти, которое изначально воспринималось как будущий злой колдун или злая колдунья.

Однако незаконнорожденное дитя никогда не убивали. Убить его – это всего лишь уничтожить тело, но не душу, которая, превратившись в привидение, вечно бы преследовала убийцу.

Над поселением, прилепившимся к изгибу Внешней Стены, в котором царили навозные мухи, стали опускаться сумерки; его словно засыпало серой пыльцой. Этой пыльцы становилось все больше, и вскоре в ней полностью утонули глинобитные хижины, крытые неправильной формы камышовыми крышами.

Вдоль стены сидели нищие попрошайки. Казалось, они вырастают из той пыли, в которой сидят. Пыль и грязь густым слоем покрывали их ноги. Казалось, целое море мертвой серой пыли плещется у скрещенных ног нищих. Пыль была мягкой и невероятно мелкой. Прикосновение к ней могло доставить чувственное удовольствие. Она была мягче птичьего пуха.