Замок Горменгаст - Мервин Пик

Щуквол замолчал, глаза у него безвольно закрылись, и он заснул. Он сделал все, что нужно, и теперь мог позволить себе отдохнуть.

Глава сорок третья

– Дорогая моя, – сказал Рощезвон, – не следует заставлять твоего нареченного ждать столь долго, даже если учитывать, что он всего лишь Глава Школы Горменгаста. Почему, скажи мне на милость, ты всегда так сильно опаздываешь? Боже мой, Ирма, ведь я уже не юнец, который находит романтику в том, чтобы стоять под дождем и мокнуть в ожидании своей возлюбленной! Погода такая гнусная! Сжалься и скажи мне, где ты была!

– Мне очень не хочется отвечать, когда со мной разговаривают таким тоном! Это унизительно! Тебе наплевать на то, что я не равнодушна к своей внешности. Когда я отправляюсь на свидание с тобой, я хочу выглядеть красивой, а это отнимает много времени! Но тебе все равно! От твоей черствости у меня разрывается сердце!

– Я жалуюсь вовсе не по пустякам! Я поясняю тебе, что я уже далеко не молод и плохая погода действует на меня отвратительно! Кстати, это место для свидания выбрала ты сама! И более неудачного места не сыскать! Вокруг нет ни одного кустика, ни единой арочки, под которыми можно было бы спрятаться! Не избежать мне приступа ревматизма! Ноги у меня совершенно промокли! И все почему? Потому что моя суженая, Ирма Хламслив, благородная дама, исключительная во всех – кроме одного – отношениях (кстати, почему-то эти достоинства направлены куда угодно, только не на меня), – проводит целые дни, выщипывая свои брови, расчесывая стога своих длинных серых волос и предается другим подобным же занятиям и не может толком организовать свой день! Может быть, она, моя нареченная, уже становится равнодушной к своему жениху? Дорогая моя Ирма, я надеюсь, что я не прав!

– Не прав, не прав! – воскликнула Ирма. – Не прав, мой дорогой! Только мое страстное желание прибыть к тебе в таком виде, чтобы ты считал свою невесту достойной тебя, заставляет меня проводить столько времени за туалетом! О мой несравненный, ты должен простить меня! Ты должен простить меня!

Рощезвон величественным жестом запахнул складки своей мантии. Пока Ирма говорила, он смотрел в мрачное небо, но когда она смолкла, он повернул к ней свою благородную голову. Дождь дымкой укутывал все вокруг. Ближайшее дерево, находившееся в сотне метров от места свидания, казалось размытым пятном.

– Ты просишь меня простить тебя, – произнес Рощезвон важно. Он сделал паузу, закрыл глаза и продолжил: – И я прощаю тебя! Я тебя прощаю! Но прошу тебя, Ирма, помнить, что в жене я особо ценю пунктуальность. Почему бы тебе теперь, пока мы еще не стали мужем и женой, не попрактиковаться, чтобы потом у меня не было причин жаловаться? А сейчас давай забудем о нашей небольшой размолвке, хорошо?

Он отвернулся от Ирмы, чтобы спрятать свою беззащитную улыбку. Он еще не научился журить ее и при этом не улыбаться. Теперь, когда она не видела его лица, он обнажил свои гнилые зубы, словно оскалился на далекую изгородь.

Ирма взяла Рощезвона под руку, и они чинно тронулись с места.

– Мой дорогой… – промурлыкала Ирма.

– Да, любовь моя? – откликнулся он.

– Теперь моя очередь жаловаться?

– Да, теперь твоя очередь, любовь моя. Рощезвон гордо вскинул свою царственную голову, и с его гривы в разные стороны посыпались брызги дождевой воды.

– Но ты не будешь сердиться, дорогой? Старик поднял брови и закрыл глаза.

– Я не буду сердиться, Ирма. Что ты хочешь мне сказать, Ирма?

– Твоя шея, дорогой…

– Моя шея? А при чем тут моя шея?

– Твоя шея… драгоценнейший мой, очень грязна… Уже много недель я хотела сказать тебе, но… Может быть, ты бы мог…

Рощезвон окаменел. Он оскалил зубы в бессильном гневе.

– О черт! – пробормотал он едва слышно, – Да поглотит меня смрадная пасть дьявола!..

Глава сорок четвертая

Флэй сидел у входа в свою пещеру. Воздух был совершенно неподвижен, и три маленькие облачка, висевшие в светло-сером небе, казалось, оставались на одном месте целый день.

У него была длинная борода, а волосы, когда-то коротко подстриженные, спускались ниже плеч. Обветренная кожа лица была темна от загара; годы лишений пробороздили на лице глубокие морщины.

Флэй давно уже стал частью леса; зрение его было острым как у хищной птицы, а слух – как у хищного зверя; даже сквозь чащу леса он умел пробираться совершенно бесшумно; суставы перестали щелкать и хрустеть, чему, возможно, способствовала летняя жара, которая так хорошо выгревала тело, ибо вся одежда флэя давно уже превратилась в лохмотья, сквозь которые торчали колени, локти и прочие суставы, обласканные солнцем.

Наверное, Флэй был рожден для жизни в лесу – столь естественно и полно вжился он в мир ветвей, папоротников и ручьев. И все же, несмотря на свое, казалось бы, полное растворение в лесу, погружение в безлюдный мир неисчислимого множества деревьев, превращение чуть ли не в ветку, – несмотря на все это, мысли Флэя постоянно возвращались к мрачной горе стен, башен и других строений, которая, полуразрушенная и пугающая своей недоступностью, была тем не менее единственным домом, который знал Флэй.

Но Флэй, несмотря на свое страстное желание вернуться в Замок, где он родился и вырос, предавался отнюдь не сентиментальным и ностальгическим воспоминаниям, как это бывает с изгнанниками. Его одолевали тяжелые, беспокойные думы о том, что происходит в Замке сейчас, а не о том, что было когда-то. Не менее Баркентина он до мозга костей был предан традиции и ее сохранению и в глубине души знал, что в Горменгасте происходит нечто неладное.

Но как мог он измерить пульс залов и башен? На чем еще, кроме болотного мерцания своей интуиции и врожденной мрачной предрасположенности характера, мог он стоить свои подозрения? Может быть, они проистекали из укоренившегося в нем глубокого пессимизма и опасений – которые по вполне понятным причинам в изгнании становились лишь сильнее, – что в его отсутствие в Замке произошли непоправимые перемены к худшему?

Да, беспокойство Флэя порождалось всеми этими обстоятельствами, но в них было и нечто другое. И все его опасения и подозрения не были чисто умозрительными, ибо Флэй за последние двадцать дней нанес уже три тайных (и незаконных) визита в Замок. В ночной тишине он бродил по коридорам и, хотя не сделал никаких непосредственно подтверждающих его подозрения открытий, сразу ощутил какие-то перемены. Что-то произошло или происходит, нечто такое, что несет зло и разрушение.

Флэй хорошо понимал, что подвергается большому риску – если бы его заметили и схватили, то это повлекло бы за собой суровое наказание; понимал он и то, что вряд ли ему удастся обнаружить в спящих залах и коридорах некое явственное свидетельство происходящих в Замке пагубных перемен. И все же он посмел пойти против буквы Закона Стонов, чтобы попытаться в одиночестве определить, не охватила ли дух Горменгаста какая-нибудь хворь.