Три возраста Окини-сан - Валентин Пикуль

С первого же допроса адмирал заявил протест:

– Я не имел счастия удостоиться общения с вашим Моисеем Соломоновичем, о котором, каюсь, до нынешнего года даже не подозревал, что такой существует, и я не могу понять, за что меня взяли, если его застрелил какой-то ваш психопат.

– Не наш! Идет классовая борьба, – мрачно заявил следователь, шлепнув на стол рыхлую папку. – У вас отличный послужной список… прямо душа радуется, как полистаешь! Вот бы вам волю дать, вы бы сразу нас за горло схватили…

Коковцев даже вздрогнул: «Неужели Оболмасов прав?»

– Старался как мог, – отвечал он.

– Я вижу… Монархист?

Коковцев объяснил то, что пришлось объяснять ранее, еще при Февральской революции, добавив не совсем осторожно:

– Но и вашей катавасии я тоже не приветствую…

– Оттого и давили революцию на царском флоте?

– Царский флот – для вас, а для нас – русский флот. Для вас – революция, а для нас – беспорядки, для флота губительные. Флот, как боевая сила, основан не на «лозунгах» и митингах со щелканьем семечек, а на приказах и дисциплине. Хотел бы я посмотреть – много ли навоюете вы с вашей анархией в нижних кадрах? Сами давить будете… еще как станете!

Коковцев понял, что расстрела ему не миновать:

– Спрашивайте! Я ведь изворачиваться не стану.

– И не советую, – кивнул следователь. – По вашим словам, адмирал, вы не приемлете монархии. Но когда монархию свергли, вы отвергаете и власть народа… Хорошо вам при царе было?

– Замечательно! – отвечал Коковцев. – Я прослужил полвека и даже в карцере не сидел. А по вашей милости и года не прошло, как я дважды обыскан и дважды арестован. Так почему я должел пылать к вам особой нежностью? Вы оставьте формуляр в покое. Я не режиму служил – России! Единой, великой и неделимой… Такова уж она есть, матушка.

– Да кому она была нужна, эта ваша прогнившая и вонючая Россия с ее темным забитым народом?

Допрос превратился в яростную дискуссию:

– Не забывайте, что эта самая «прогнившая и вонючая» два столетия подряд стояла во главе всей европейской политики!

– Мировая революция всю Европу охватит пожаром.

– Черта с два! – отвечал Коковцев. – Скорее Европа покончит с вами, господа! Я ведь вашу «Правду» читал внимательно: сами признаете, что начинается поход двунадесяти языков, во всех портах России высаживаются не милые гости, а интервенты, вооруженные лучше вас, намного лучше… Ну, что скажете?

– Скажу одно: теперь мне ясно, почему тебя, контру, взяли не дома, а на квартире французской подданной, да еще с немецкой фамилией, уснащенной приставкою фон…

Время для оправданий было неудобное: ВЧК была отлично извещена о совместной службе Коковцева с Колчаком, который недавно прибыл в Омск английским поездом резидента Нокса и при поддержке интервентов и эсеров объявил себя «Верховным Правителем России»…

– Колчак – ваш приятель? – спрашивал следователь.

– Сослуживец. Александра Васильевича я хорошо знаю. И не думайте, что я стану отзываться о нем скверно, чтобы угодить вам. Хотя, говоря откровенно, я всегда его недолюбливал…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Скоро среди арестованных возникли слухи, что в Петроград прибыл из Москвы комиссар для проверки работы ВЧК, и этот комиссар «стрижет всех под одну гребенку». Он появился в камере – весь в коже, с маузером у пояса. Пригляделся.

– А меня не помнишь? – спросил Коковцева.

– Не имел чести быть представленным.

– Имел, имел… Часики-то твои как? Еще стучат?

Это был Павел Бирюков, гальванер с крейсера «Дмитрий Донской», который спасал Коковцева при Цусиме, затем в Нагасаки совершил дерзкий побег из японского плена, чтобы сразу включиться в ритм русской революции на Балтийском море.

– Плохо сидится? – спросил он адмирала.

– Да чего уж тут хорошего.

– Верно. Сам сидел – знаю, что гаже не бывает…

Невыспавшийся следователь подал Бирюкову пухлое дело бывшего контр-адмирала Владимира Васильевича Коковцева.

– Та-ак, поглядим, что тут написали… Орденов – хоть на кальсоны навешивай! Минер – хоть куда! Поместий не имел… та-ак. Крепостными не владел… та-ак. Проживал лишь то, что боженька даст. Ну, и царь, конечно! Он тоже давал. А бесплатно только дураки служат. Очень хорошо. Отличный формуляр… Так какого же хрена его коптят тут?

Коковцев мстительно указал на следователя:

– Товарищу, видите ли, не нравится, что я не служил делу пролетариата, за что и приношу ему глубочайшие извинения.

– Так и я, – отвечал Бирюков, – тоже не служил делу пролетариата, когда меня остригли, будто барана, в Крюковских казармах и написали на спине красным мелом две буквы: «ГЭ» – Гвардейский экипаж! Сэляви, как говорят француженки, быстренько раздеваясь. Чему тут удивляться? А если бы мы не воевали с тобой, адмирал, так от нашей России небось один пшик на постном масле остался… Верно ведь?

Следователь упомянул обстоятельства ареста Коковцева, и Коковцев сказал, что объяснит это Бирюкову наедине. Через минуту вернулись обратно в камеру, Бирюков отмахнулся:

– Это шашни! Нас не касается… Вот что, – распорядился он. – Я этого человека знаю. Вреда от него матросам никогда не было. А в заговорах контрреволюции он замешан?

– Нет, – отвечал следователь со вздохом.

– Тогда реверсируй машину назад…

Коковцев оказался на свободе, и надо же было так случиться, что первый, кого он встретил на лестнице своего дома, был опять-таки статский советник и кавалер Оболмасов.

– Вы… сбежали? – спросил он, крайне удивленный.

Коковцев показал ему справку из ВЧК: выпустили.

– Быть того не может! Впрочем, это их прием. Сначала выпустят, а потом присматривают, что говорить станете…

– Да бог с вами, – отвечал Коковцев. – Я домой хочу.

Ольга Викторовна встретила мужа холодно:

– Бог тебя наказал, Владя, пусть Бог и прощает…

Тут он понял, что Ольге все известно. Глаша добавила:

– Ведь она жена вам, не какая-нибудь сбоку припека. Вы бы и нас могли послушаться – мы ведь худого не скажем… Что вы на старости лет связались с какой-то сучкой?

Сколько уже лет Коковцев свято соблюдал тайну досье на Глашу из архивов департамента полиции, никогда не выдав ее даже пустячным намеком на прошлое, но сейчас выпалил:

– Помолчи хоть ты… Чистюля!

Глаша закрыла лицо руками, будто ее ударили:

– Да бог с вами… что вы такое говорите-то?

– Все знаю про тебя. Отстань…

Сережа уже не подходил к нему. Ольга Викторовна с мнимой сосредоточенностью перечитывала нудные романы Поля Бурже. «Неужели и конец жизни, как тот кусок японского мыла?» Подумав, Коковцев вынул из тайника бельгийский браунинг, сунул его в карман. Это не укрылось от проницательной жены:

– Я не узнаю тебя, Владя… посмотри – кем ты стал? Ведь ты уже не человек, а хуже зверя. Я боюсь тебя.

– Ты боишься одного меня, а я боюсь всех…

Переполненный радостью бытия, приехал Никита. На этот раз свой первый поцелуй он отдал уже не матери – Глаше.

– Папа, – крикнул он еще из передней, – в продолжение той амурской истории я скажу тебе нечто приятное для меня: на днях меня приняли в партию большевиков.

Нахохлившись под пледом, адмирал не двинулся в кресле:

– И так закончился славный род дворян Коковцевых, но уже нет департамента герольдии, дабы отметить это событие, достойное сожаления генеалогов… Что еще скажешь?

– Еще, – сказал сын, проходя в гостиную, – я выбран в командиры минной дивизии… Надеюсь, это тебе приятнее?

– Это позорнее, – сказал отец. – Я! Даже я, адмирал с богатым морским цензом, не мог получить минной дивизии от Эссена, а ты… ты… тебя выбрали?

– У меня не было причин, папа, отказываться от избрания снизу, как у тебя не возникло бы их при назначении сверху.

Коковцев указал Никите на портреты его братьев:

– Пади в ноги им! Они не вернулись с моря еще в чинах мичманских, но память их останется для меня священна. А ты… Шкурник, христопродавец, отщепенец и мразь!

Сережа боязливо передвинулся ближе к матери, которая, слабо ойкнув, закрыла рот ладонью. Ольга Викторовна вдруг пристукнула сухоньким кулачком, посинелым от холода.

– В этом доме все уже было, – произнесла женщина резким голосом. – И ты достаточно оскорблял меня. Теперь оскорбляешь моего сына… Не смей! Если Никите это нужно, пусть он и делает то, что ему нужно. Это его право.

Тягостное молчание стало невыносимо. Всегда сдержанный, Никита все же не вытерпел, обратясь к матери:

– Я хочу всем только самого лучшего. Папе тоже. Пора бы уж понять, что старая Россия не сдохла, как загнанная кляча, и она не смердит вроде трупа. Она жива и будет жить, возрожденная в новом обличье, а наш российский флот…

– Не касайся флота! – крикнул ему отец. – Я потерял двух сыновей, оплакав их горькими слезами. Разве же я мог думать, что потеряю и тебя… последнего! Но оплакивать тебя, скомороха, я не стану… уходи! Чтоб я тебя больше не видел!