То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну что же, штраф-то уплатил? – спросил я у мужика.
– Нет, у меня нету, пущай сажает. Тольки не посадит, попугает, помучает – боле ничего.
И опять мы ехали молча. Уж зорька потухала за далекими лесами.
– Да… эх, мать честная… – сказал крестьянин, спускаясь с пригорка, – ы-ы-ы… ну… сердешная, чего… От сына-то нет вести… Помер он аль жив, невесть… У меня было двенадцать рублев, так ему, когда пошел на войну, отдал десять, сахару на дорогу купили, чаю, чайник жестяной, иголки, нитку, пуговиц… А то как же, надо всё… А три с полтиной теперя нету, как хошь. Ну, сажай, пусть сажает, отсижу… Я уж сидел, черт с ним, с анафемой. Да это не наш лесник-то, я на объездчика попал… Старается, себя показывает перед начальством… Анафема… Осину-то жалко, она сгниет – боле ничего. Эх, трогай, грех неровный… – понукал он лошаденку.
– Я тебе дам три с полтиной, – сказал я возчику.
Он как-то сразу повернулся весь, откинулся и посмотрел на меня серыми глазами с удивлением.
– Да ну? – сказал он. – Вре… Правду дашь? – Он снял обеими рукавицами большую рваную шапку и поклонился. Помолчав, сказал: – Отдам, значит, теперь им, анафемам… Только осину мне не отдадут. А я уж лучше отсижу, пущай… Я на трешницу куплю опосля пяток эдаких-то. Надо мне – и печь подпереть, да и сзади кренит избу – не упала бы, вот что… Да я уж думал – пущай падает: сына угнали… Вот одно – внук есть. Старуха тоже… Жена сыновья ушла в работницы, внука жаль… Эх, ну, трогай, грех неровный… Скоро вот за мостом… дотягивай… Живот тоже – в чем душа держится… Отслужила, знать, службу, сердяга, едва идет…
У крыльца дома моего я отдал три с полтиной крестьянину и еще рублевку за подводу. Он пристально смотрел на деньги. Сначала прятал их в дырявую шапку, потом вынул, думал – куда спрятать. Запихал за голенище грязного сапога.
– Ну, ладно… – сказал он как-то тихо. – Вот што: я тебе, барин, возка три хворосту привезу. Оно немного – я знаю, но вот уж живот-то у меня… – показал он на лошадь, – плох… Вот кады снег подет, тады привезу, легче будет… Ты потерпи, недолго… сдел милость. Я-то пойду отсижу. А деньги… то-сё надо… Внуку портки, лапотки, сахарку надо, чего-ничего, то-сё… Спасибо тебе, барин.
Вечером за чаем сидели у меня сосед мой, крестьянин Феоктист Андреевич, приехавший со мной артист, и слуга мой Ленька. Феоктист сказал мне, что крестьянин, который привез меня, – Кузьма из Никольского.
– Версты четыре отселе… из деревни, бедный он, всё сам через себя. Потому – с дурью он. Почитай, что полгода по каталажкам сидит. От дури… То за лес – ворует, ума эстолько нет. Рубит у дороги, не хоронясь… Через лошадь свою всё. Дерево выберет ядреное, а ей не свезти… Сидит. Пилит, рубит дуром. В непогоду надо, в ночь, когда ветер воет. А он прямо вот… тихо, кругом слыхать. Прямо на виду. Дурак, значит, выходит – куда ему! Ну и сидит… На станции жандару, – смеясь, говорил Феоктист, – жандару сказал: «Во, – говорит, – што. Царя, когда увидишь ежели, скажи, – говорит, – ему – полно воевать-то, на кой она ляд, война-то…» Ну что ж, его земской вызвал – ну, сидел в тюрьме, с месяц сидел. Видют – дурак, ну и отпустили.
– Ну что за охота говорить о дураках? Вот я приехал на охоту, – сказал мой приятель артист, – хорошо бы узнать, где здесь водопой.
– Водопой? – переспросил Ленька, – какой водопой?
– Ну какой водопой, ну где лоси и олени здесь воду пьют.
– Ну это неизвестно, – сказал я, – река здесь кругом и болота, ручьи… Много воды, кто ж их знает, где они пьют, где их водопой…
– Хороши охотники, – заметил, огорчась, артист. – А я был уверен, что на водопое возьму лося.
– Да ведь есть такое место, – сказал Феоктист.
– А где же? – спросил я.
– Да вот, – уверял Феоктист, – есть. Много про то я слыхал. Тут недалече, на Ремже, повыше мельницы, с версту отседа, не боле. Там под кручей видали лосев – по ночам пьют воду, мельник сказывал. Там лоси завсегда держутся… Глухо место, и днем нипочем не пролезешь, заросль такая и топь… беда. Там, в версте, лесник этот самый, что поймал Кузьму, живет. Вы знаете его, Кинстинтин Лисеич, вы у него картину списывали.
– Как же, знаю, – ответил я. – Андрей Иванович – человек хороший.
– Пойдемте к нему, – предложил артист.
– Ночь тихая, – говорю я, – что ж, пойдемте.
Было еще не поздно. Мутная осенняя ночь, тишь кругом. Пахло сырым листом, землей, когда мы шли краем леса у речки. Сапоги вязли в разрыхленной тропинке. Темнели леса, потеряв покров листьев. Серое небо светилось в тучах, за которыми прятался месяц. За ветхим мостом через речку показался стеной большой темный лес. Широкий проселок поворачивал кверху, и лес всё становился больше и больше. С краю его мы увидели огонек в доме лесничего.
Приветливо нас встретил Андрей Иванович, захлопотала жена ставить самовар. К столу подали меду, лепешки, грибы.
– Вот рад! – говорил лесник.
– Мы к вам ночью норовили, – сказал артист, – слышал я, что здесь недалеко водопой, лоси пить приходят.
– Есть, есть… – сказал лесник, – это точно. Только где ж – пройти туда невозможно. Топь. Пытали. Вот Казаков со станции тоже хотел лося стрельнуть. Нет, не подойдешь… он сам едва из топи живой ушел. Ведь там глубь какая… А вот лосям можно, они знают, как где прыгнуть. А где ж человеку до их… Я ведь видал, он чисто стрела махает; глядеть красиво: рога-то на спину кладет и летит – чисто птица. Ну и краса…
– А я надеюсь пройти, – сказал актер. – Опасность – это моя стихия… Люблю жить на краю гибели.
Лесник посмотрел на него пристально и заметил:
– Барин, видать, что вы франтовой. Только нет, не пройтить и вам. Прямо нипочем – утянет. Там ступил – ну и прощай, и нет
