То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

– А вчерась, когда вы ушли, уже темнело, – перебил ее Караулов, – на Глубоких Ямах у меня донное удилище прямо гнет. Так вот линь прямо у самого берега сорвался, фунтов на двенадцать… Вы подсачек-то унесли, а руками нешто его возьмешь…

– Двенадцать фунтов! Ну это ты врешь, – оборвал его Василий Сергеевич, – я ведь видел: с фунт был, не больше.

Караулов обиделся и замолчал.

– До чего все охотники врать любят, – сказал Юрий Сахновский. – Ни один не может, чтобы не соврать… Двенадцать фунтов и фунт – разница!

– А вот Ленька говорит, что на станции слышал, что война. Это посерьезнее, – сказал я.

– Да, – забеспокоились приятели, – это, должно быть, не врут.

– Ленька! – крикнул я. – Поди-ка сюда.

Заспанный Ленька появился в дверях.

– Вот что, – сказал я, – поезжай-ка на станцию, сошлись на меня и спроси у начальника станции, у жандарма и у Казакова в трактире – с кем война и где. И правда ли, что везут солдат в товарных вагонах?

– Чего же… – ответил лениво Ленька, – я сам видел, как солдат и лошадей провезли в товарном. Солдаты песни поют, у их бубен с собой – веселые…

– А вы знаете, должно быть, правда война, – сказал Юрий. – Ведь мы сидим здесь, глушь, – ничего, конечно, не знаем.

В окно своей мастерской я увидел, как Ленька, стегая лошадь, выезжал из ворот сада. За ним стлался проселок, пропадая в лесу. А за лесом, справа, голубела даль. И сразу что-то тяжелое вошло в душу… Какой покой!.. И неужели война?.. Зачем?

Слышу сзади голос Василия Сергеевича:

– Если правда, что война началась, то вам это все равно, а мне-то не очень. Придется идти. Хотя, конечно, у меня ревматизм, но все равно заберут – не посмотрят.

– И на твое брюхо не посмотрят, – обратился он к Юрию, – тебя возьмут. Ты еще молод. И Кольку – обязательно.

– Из-под пушек гонять лягушек, – засмеялся Караулов.

– Нет, извините-с… я бы сам пошел, только я вот близорук, ничего не вижу, а в очках нельзя – не пустят.

– «Пошел бы сам…» – передразнил его Василий Сергеевич, – какой волонтер, подумаешь!

Вскоре вернулся Ленька, и с ним Герасим Дементьевич.

– Ну что? – спросили мы.

– Уж пятый день война идет, – сказал Ленька, – на станции опять солдаты проехали.

– Да, это верно, – сказал Герасим.

– А с кем война-то?

– Да говорят – с немцами, а кто говорит – с австрийцами, а кто говорит – с венгерцами. А Казаков в трактире говорил, что мобилизация идет. Всех возьмут. Кольку Кольцова из Никольска забрали и Уткина из Любилок тоже. Помните, печника? Он печку у вас клал. Нарочно так сделал, чтобы в трубе-то выло. Потому, сказал, на чай мало дали.

– Это правда, в трубе у меня зимой здорово выло.

– Если с немцами война, – сказал Василий Сергеич, – то это благодарю вас. Это серьезная штучка. Это заберут.

– Вот недавно, у Ремжи, – сказал Герасим, – распилочный завод ставил немец, а недавно бросил. Так и не достроил. Уехал к себе в неметчину. Знать, знал раньше. У нас и начальник станции из немцев. Его Карл Иваныч зовут. Толстый. И пить здоров. Вот пьет, а незаметно. Мне буфетчик говорил: хороший человек Карл Иваныч – всё жалованье у меня пропивает. Жена у него тоже немка – Эмма Августовна. Бьет его. Только где же: женщина – а он чисто гора! Не чувствует ничего. Вот к вам Пеге-то приезжал на охоту, он со мной ходил, так в деревне свинью увидит, остановится, долго смотрит. Любил резать свиней, колбасы делал. Меня угощал. У него уж всегда в ягдташе колбаса. И верно, хороша колбаса. А здоров ходить был. Сядем отдохнуть, прямо вынет бутылку водки и прямо мне дает – пей, Герасим. Прямо из бутылки, и сейчас же закуска – колбаса, а потом сам бутылку оканчивает, залпом. Три бутылки за охоту выпьет. Это, говорит, на охоте всё переганивается – пользительно. По-русски-то он говорил нескладно… А вот, гдяди-ка, войну затеяли. А пошто?

Приехали в Москву. Ехали с вокзала, видели – ведут огромное количество лошадей солдаты. Мобилизация лошадей. В Москве все говорят о войне.

Ко мне пришел барон Коля Клодт.

– Ты же, – сказал я ему, – барон Клодт фон Ингенсбург, ты же немец.

– Что ты, Костя, – сказал мне Клодт, – я по-немецки ни слова не знаю.

Напротив меня вывеска – «Портной Ламм», у которого я шил платье. Пришел к нему. Он мне сказал:

– Я ведь немец. Возраст мой призывной. Боюсь, что меня вышлют из Москвы. Вот ведь выдумали войну. – И он, опечаленный, качал головой.

Вскоре запретили в Москве спиртные напитки и вино. Помню, в ресторанах кое-где давали водку в чайниках с большой осмотрительностью.

Появились лазареты и раненые. Все женщины Москвы сделались сестрами милосердия. Раненых обильно кормили. Москвичи посещали лазареты, приносили солдатам еду, конфеты. Образовался лазарет Императорских театров на средства артистов. Лазарет театральный посетила государыня императрица с дочерьми. Из коробки великие княжны вынимали золотые кресты с цепочками и надевали на шеи раненых…

Я присел на постель к одному кавалеристу. У него было очень славное лицо, и был он сильно ранен. Я спросил его, хорошо ли за ним ходят и лечат.

– Хорошо, – ответил он. – Закормили меня. – И вдруг приблизил голову ко мне и зашептал: – Вот что, всё хорошо здесь, и чувствую я себя лучше, только вот одно – барыня ко мне приходит, актерка, говорят, вот она меня зачитала! Похлопочи, чтобы она мне книги не читала. А то – прямо беда!..

Двадцать пять лет… Чего только не довелось увидеть моим глазам с тех пор! И мог ли кто-нибудь думать тогда – тогда, когда мы на третий только день узнали в мирной нашей России о войне, – каким страшным бедствием окончится она для моей многострадальной родины!

Дурак

Грязной дорогой ехал я поздней осенью со станции с приятелем своим – драматическим артистом. Телега возчика кренилась из колеи в колею по проселкам, колеса вязли в лужах. Далеко над лесами светилась узкая полоска осенней зари. Такая грусть…

Вез нас молча, закутанный в армяк, крестьянин – попутчик из соседней деревни.

– Ы-ы-ы… ну… – помыкал он лошаденку. – Трогай…

Лошадь стала.

– Вот, чего тут… – сказал возчик, – кака лошадь… старуха. Хорошу лошадь на войну взяли… сына тоже угнали… На кой ляд эта война-то пошла… – И он дергал вожжи. – Царь-то нешто не видит, как мужик живет. Поругались цари-то: отдай, говорит, твое царство. А нашему: отдай, говорит, твое… Ну и