Первый кубанский («Ледяной») поход - Сергей Владимирович Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В той же самой Гнилобалковской мы зашли в хату закусить. Хозяйка была неприветлива и запугана. Хозяин, длинный несуразный мужик, все время кланялся и старался услужить. Он старался быть любезным и называл нас по ошибке… «товарищами»; на грозный окрик одного из офицеров он совсем растерялся и залепетал о том, что он не хочет обидеть «господина товарища». Когда он вышел, его маленький сын, лет четырех, гордо заявил: «А мой тятя большевик». В том озлоблении, которое охватило тогда наши войска, этого было бы достаточно, чтобы наш хозяин был бы убит; к счастью для него, среди нас не было ни одного кровожадного человека, и мы ушли от него, заплатив ему и посоветовав не учить детей восхвалять его доблести.
Рядом солдат-доброволец чех рассказывал, что он убил крестьянина-большевика. «Почему же он большевик?» – спрашивали его. «Уж я знаю, что большевик», – отвечал тот. Потом говорили, что он никого не убивал, а просто похвастался. В этом люди находили какое-то озверелое наслаждение. Я знал молодых людей, которые спокойно перечисляли, скольких человек они убили. Все это делалось с каким то убийственным молодечеством, как охотник, хвастающийся количеством убитых волков.
Поистине «homo homini lupus» стало в России, думалось мне, но объяснение этого ужасного душевного уродства сейчас же подсказывало вам, что чаще всего (я не говорю о садистах) это были люди, перенесшие и иногда и не раз не только угрозы смерти от красных, но сидевшие у них в тюрьмах, видевшие расстрелы своих близких, оскорбленные, разоренные большевистским, забывшим образ человеческий чудовищем. В них горело ярким пламенем чувство мести, и нелегко было им совладать с ним.
Я кончаю эту главу тем же, чем и начал. Самое ужасное в этой гражданской войне это то, что люди становятся ненасытными к крови; то, что эта кровь своя же, еще как-то более хмелит людей, и ничто не может удержать их от мести и кровавого разгула.
В войне, где добровольцев было мало и где против них стояли, опьяненные каким-то призраком власти, недавно бывшие дисциплинированными солдаты, восторгавшиеся всяким убийством, которых на это подбивали агенты Ленина и Бронштейна, якобы на радость пролетариата, другого выхода, как смерть за смерть, почти никто не видел. И это было необычайно тяжко, это давило страшным грузом на совесть, но внутри трудно было удержаться от вывода, что другого выхода нет. В этом страшном пожаре смерть носилась по нашей несчастной Родине и начинала свою небывалую в мире жатву.
Я как-то прочел о том, что какое-то племя в Африке по религиозным убеждениям решило покончить с собой и достигло этого. Вот такое-то поветрие самоубийства, растления, самоуничтожения охватило тогда обезумевшую «революционную» Россию, и это самоуничтожение продолжается и до сих пор под холодным, спокойным, рассудительным наблюдением кучки чаще всего чуждых русскому племени людей.
Более трех лет смерть носится над Россией, точно ожесточаясь оттого, что она не может никак с ней покончить. Это уничтожение России уже потеряло характер мести. Холодными организаторами гибели России оно введено в систему, и, как это ни странно, этого не хотят понять на Западе.
Россию отдали крови и смерти и махнули на нее рукой. В то время как одни убивают методично, другие, их худшие пособники, рассчитывают с карандашом в руках, какую прибыль может принести все это море русской крови, страшная смертность, гибель детских поколений, развал русской культуры, и их не могут коснуться наши страдания. В лучшем случае они, эти лицемерные островитяне, полагающие, что море служит им преградой для революций, пожимают плечами и утверждают, что мы «преувеличиваем». Каждый золотой фунт, перебегающий по морским водам, это сотни жертв. Мы это видели, это знаем, и мы никогда этого не забудем. Какая-то справедливость должна быть, и, когда настанет ее час, страшен будет голос русской крови и в ней погибнут все те, кто спекулировал на ней.
А пока она льется, льется, изредка ручейком, часто реками, а иногда и разливается как море, за которым не видно России, а видны лишь жадные чуждые хищники и их отвратительные заморские друзья. Русская кровь, кто знает тебе цену? Кто оценит великие страдания нашей великой мученицы? Кто исцелит ее раны и когда же, наконец, мир проснется от своей спячки и поймет, какое ужасное преступление творит он своим безучастием и пособничеством в величайшем из исторических преступлений?
* * *
В этот год Пасха была поздняя, 21 апреля по старому стилю. Где встретим мы ее, мы не знали, но на что-то надеялись к этой Пасхе. Этот весенний русский праздник всегда дышит надеждой и тянет к новым мечтам.
Мы продвигались к Дону. Запомнился мне особенно хорошо один переход за это время. Как-то раз, поздно ночью, мы вышли к последней железной дороге на кубанской территории. За ней мы уже приближались, через незначительный кусочек Ставропольской губернии, к границе Дона, где нас ждало восставшее казачество.
Луна уже заходила, и мы были перед рассветом. Густой утренний туман окружал нас так, что ничего не было видно кругом. Я ехал в рядах конвоя генерала Алексеева. В тумане громыхал наш обоз. Впереди был генерал Деникин со своим штабом, генерал Алексеев был тут же. Приказано было стать, не курить, громко не говорить. Обоз затих, и только пели свои исступленные песни лягушки. По нашей команде пробежала шепотом весть: сейчас будем переходить железную дорогу. В двух- или трехстах шагах от нас стоит красный бронепоезд. Так доносили из тумана разведчики.
Действительно, вскоре мы услышали тяжелые вздохи паровоза. Они приходили к нам из этого молочного облака, окутавшего нас в утреннем молчании. Паровоз стоял на месте. Я не помню, сколько времени продолжалось это томительное ожидание. Что-то было неладное с паровозом. У него, вероятно, буксовали колеса, так как слышно было, что он собирается двигаться. Наш обострившийся слух, казалось, слышал шум колес, не могущих сдвинуть поезд. Где-то кричали петухи, и туман мог разойтись. Нервы были натянуты.
Наконец он собрался с силами и двинулся. Слышно хорошо было его движение, сначала медленное, слышно было громыхание цепей и буферов, и он пошел. Мы не двигались. Он удалялся от нас направо. Туман расходился. Мы начинали разбирать окрестности, скучные, предрассветные. Появился из облака наш обоз, и в это время раздался взрыв, потом другой.
Я не помню, было ли задачей взорвать поезд, но во всяком случае, мост, разделявший нас от
