Врачу, исцелись сам! - Владимир Митрофанов

Работало радио. Телевизора здесь никогда не было. Все стены комнаты были завешаны картинами довольно скверного, с точки зрения

Борискова, качества.

Сам Борисков ни в коей мере не считал себя экспертом по искусству, а был просто зрителем и посему оценивал любое произведение искусства, как и большинство населения, по категориями "нравится – не нравится", или по-нынешнему "купил бы или не купил бы", что и являлось ключевым фактором для художников, поскольку им тоже нужно было на что-то покупать себе еду. Еще кто-то спал на матрасе на полу в углу, завернувшись в одеяло с головой. Трудно было понять, кто – мужчина или женщина. Все тут были свободные художники. Непризнанные, а значит, бедные. Кто как зарабатывал. Больше всех зарабатывала

Алла, делая поделки из кожи и меха, браслеты и лоскутные одеяла, которые неплохо продавались. Еще зарабатывали так: делали такие штучки на магнитиках, которые прилеплялись к холодильнику с символами: Санкт-Петербург и с храмом Спаса-на-Крови или с матрешками – для туристов. Все это продавалось на улицах с лотков в местах посещения. Вещички были симпатичные, но работа эта была, хоть и требовавшая точной руки, художественного навыка, но все же конвейерная. Картины же не продавались вовсе. Писал их сам Губарь, и сам считал их абсолютно гениальными и неоцененными. По сути же картины были ужасные. Борисков всегда холодел, представив, что во так вот пишешь-пишешь всю жизнь картины и вдруг – понимаешь, что они бездарные и никуда не годятся. Между тем Губарь как-то по случаю сделал за деньги несколько эскизов этикеток для водочных бутылок, и они оказались очень хороши, но дальше этим заниматься он не захотел, считая, что истинное его призвание – живопись. Писать же картины он не умел, будучи по своему внутреннему складу скорее графиком.

Борискову его картины казались уж слишком мрачными. Последнее время

Губарь вдруг решил заняться скульптурой. Увидев Борискова, он обрадовался, в частности и потому, что тот приносил всегда бутылку хорошего пойла, что произошло и на этот раз.

– Что у тебя? – спросил Борисков, поздоровавшись сперва со всеми присутствующими женами.

– Смотри! – закричал Губарь, доставая откуда-то из-за дивана гипсовую скульптуру небольшого размера, напоминающую женскую задницу. – Ну, как? Гениально?

– Мне нравится, – осторожно сказал Борисков.

– Это же гениально! – настаивал Губарь.

– Конечно шикарная женская задница, только зачем ты член к ней приделал?

Губарь тут же и надулся:

– Ты так ничего и не понял!

Борисков подумал, что такую скульптуру вполне можно расценить как парковую и продать в парк, существуют ведь такие специальные магазины. Но тут же подумал, что Губарь считает, что эта скульптура достойна Лувра или Эрмитажа, и на меньшее он не согласен. Между тем

Борисков уселся на какой-то опасно шатающийся стул и достал бутылку коньяка. Все мгновенно взбодрились. Тут же объявились стаканы, даже никуда, вроде бы и не ходили за ними. Алла только заявила:

– Мне лишь чуть-чуть!

Впрочем, "чуть-чуть" в этой среде, существенно отличалось от

"чуть-чуть" в среде Борискова. Еще ему нравилось: в этой семейке никто не выяснял отношения.

Борисков не раз замечал, что есть пары, выясняющие свои личные отношения только при чужих. Как-то он зашел к своим давним знакомым

Михайловым. Просто так. Сели на кухне попить чаю, коньячку. Супруги тут же, как будто их включили, начали при Борискове пререкаться.

Завелась, как всегда, Ольга, которая традиционно начала упрекать мужа в том, что тот мало зарабатывает. Довольно неприятный упрек для мужчины, поскольку понятие "зарабатывать много" очень относительно.

У мужчин были свои запрещенные приемы:

– А чего это ты все толстеешь и толстеешь! Уже ни во что не влезаешь! В постели места уже не хватает! – тут же завил жене Михайлов.

Тут Борисков подумал: и действительно, ему показалось, что она беременная, даже спросить хотел, и хорошо, что не спросил.

Оказывается, просто за прошедшее заметно ожирела.

Та тут же начала свое женское:

– Да от тебя в постели все равно никакого толку!

Это уже было из серии женских запрещенных приемов.

Они и тут начали лаяться. Борисков вышел в туалет. Пикирование супругов тут же и прекратилось.

А тут, на Гороховой, при всем этом бардаке, Борискову было уютно.

Ему нравилась атмосфера этой огромной квартиры с ее непризнанными художниками, неизвестными музыкантами и поэтами. Всегда тут кто-то бренчал на гитаре и пел с подвыванием свои авторские песни, либо читал стихи, всегда почему-то необычно мрачные или глубоко философские. Никто эти стихи не печатал, и напечатал бы разве что такой же сумасшедший. Но опять же это было личное мнение Борискова, человека медицинского, а значит, всегда конкретного, но и всегда сомневающегося, потому что обычно существуют две правды. И выбирать надо из этих двух правд. И, выслушав от разных людей совершенно противоположные вещи, нередко признаешь их обоих вполне убедительными. Борискову очень нравился известный анекдот, как некий мудрец судил спор двух противников, выслушав одного, он сказал: "Ты прав", выслушав другого: "И ты тоже прав!", – когда же окружающие накинулись на него с упреками, что так, мол, не бывает, он и им сказал: "И вы тоже правы!" У него самого на любое утверждение возникал вопрос: "А почему?"

Понятно, что ничего высокохудожественного с современной точки зрения эти художники не создавали, иначе их здесь просто бы не было.

Впрочем, это была самая что на есть обычная и нормальная ситуация.

Хорошего в мире вообще мало, и его всегда не хватает. Некто по имени

Старджон сказал: "девяносто процентов всего на свете является барахлом. Это касается как издаваемых книг, как писателей и издателей, и читателей, и всего на свете вообще". Некоторые выбирают свободную профессию из стиля жизни. Девушка, знакомая Борискова по юности, хотела поступить в Академию художеств, но на живопись не прошла по конкурсу, зато поступила на скульптуру. Помнится, она говорила: "Мне главное, чтобы всю жизнь не вставать на работу к девяти!" Очень была симпатичная татарочка, огненно рыжая, и ее звали, кажется, Руфина, или нет, Румия. В общем, как-то так.

Подрабатывала она тем, что рисовала картинки с арабскими надписями, которые сама и продавала у мечети.

Борисков как-то встретил одного опустившегося человека, типа бомжа, который показался ему знакомым. И он оказался человеком отсюда же – с Гороховой. Помнится, смотрели тогда фильм "Казанова"

Феллини. Художник, хозяин комнаты, хоть и пьяный был, но, даже глядя кино, безостановочно работал – что-то такое раскрашивал на столе. А этот, тяготеющий к искусству мэн, просто лежал на ковре пьяный со стеклянными глазами и тупо пялился в экран. Борисков никогда не видел, чтобы он хоть что-то делал. И ни одной его картины не видел.

Теперь он сидел в грязной одежде в переходе, сшибал мелочь на выпивку. Это был или его жизненный выбор или стечение обстоятельств.

Скорее всего, имел алкогольную зависимость и все пропил. Рядом с ним сидела такая же, как он, спившаяся тетка, с толстыми, как у хомяка, щеками. Известно, что алкоголь вызывает у женщин воспаление слюнных желез и отсюда возникает классический вид алкоголички, как будто у нее хроническая свинка.

Кстати, у самого дома во дворе Борисков натолкнулся на еще одну давнюю знакомую Веру Павлову, молодую симпатичную женщину лет тридцати. Она была мастером по оформлению витрин. Впрочем, она уже больше года не работала, а занималась здоровьем своей семилетней дочери. Та часто болела и постоянно кашляла, особенно ночью. Даже отмечались симптомы астмы. А началось это с того, что прошлым летом, когда они отдыхали в деревне у бабушки, девочка во время еды засмеялась и поперхнулась косточкой. Возник бронхоспазм, она стала задыхаться, посинела, еле-еле доехали до районной больницы, там врач по фамилии то Говерия, то ли Бакурия, то ли Гогия (в общем, что-то похожее на Берия – вспомнить Вера не могла) бронхоскопом вроде бы ее вытащил. Самое поразительное, что он потом пришел к ней в палату и начал ей говорить, что раз столько денег она сэкономила на похоронах, то обязана его отблагодарить. Денег у нее не было вообще, поскольку покупала лекарства, питание. Если бы были – непременно бы заплатила. Врач этот ушел очень недовольный, потом еще пришел, посмотрел на нее и сказал: "Вы молодая, красивая, я с вас могу взять и натурой!" И еще несколько раз приходил, буквально требовал. Когда она позже по возвращении в Петербург дочку обследовали уже в больнице Раухфуса, то оказалось, что та бронхоскопия была сделана плохо, поэтому и возникло осложнение, которое до сих пор лечили.

Борисков тогда подумал, что при такой явной человеческой аморальности, врач и не мог сделать хорошо. Профессионал не способен так поступить в принципе. Вероятно, это каким-то образом связанные вещи, может быть, за это отвечает один ген или участок мозга.