Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

Дойдя до Южных ворот и увидев перед собой высокие замковые стены, Харуда и Сугимура поняли, что не смогут устоять перед соблазном подняться наверх и оглядеть оттуда панораму города. В Пекине прогулки по городским стенам были для них ежедневным удовольствием, а Сугимура ради этого даже терпеливо сносил неудобное жильё неподалёку. Как же не подняться на стены здесь, в Датуне! Они предъявили свои удостоверения часовому на посту и поинтересовались, можно ли пройти наверх; тот отправил их в дежурную часть. Наконец, получив разрешение, они поднялись на стену.

— А вчерашний пруд отсюда виден?

— Был ли он вообще, пруд-то?

— Что ж, выходит, вчерашнее нам просто привиделось.

Сверху город выглядел совсем маленьким. Четыре сторожевые башни являли собой великолепное зрелище, как бы образуя обветшалую крышу старого Датуна. Проследив за чёткой линией дороги, они поискали хоть что-то, похожее на вчерашние места, но так и не нашли.

— Гляди! — крикнул вдруг Сугимура и указал рукой, но Харуда уже и сам устремил взгляд туда же, тоже потрясённый, не в силах ни слова произнести от восхищения. Прямо у них под ногами, изящно изгибаясь, трижды, одна над другой вздымались ввысь крыши огромного храма. Над глинобитными домиками плавно вырисовывались мягкие очертания деревянного строения, устремлённого в ясно-голубые просторы небес. Они смотрели не дыша. Нет, не они смотрели — это крыши храма вбирали в себя взор и душу. В их силуэте воображению представала многовековая давность, а от чистоты и безыскусности всего облика храма бросало в жар.

— Знаешь, даже когда я впервые увидел Запретный город[81], он не потряс меня так, — произнёс Харуда. — Наверное, потому, что здесь деревянная архитектура…

— Конечно, но дело не только в этом. Такое изумительное творение вообще редкость. Запретный город великолепен, и тот храмовый комплекс, что я видел в Жэхэ, — тоже грандиозное зрелище, но это — это, несомненно, ещё более прекрасно. Наверняка постройка очень старая. Чтобы такая драгоценность затерялась в песках… — отозвался Сугимура. Специалист по экономическим наукам, он любил искусство, архитектуру и уже несколько раз ездил в Китай, в Жэхэ, знакомиться с памятниками старины, но даже его ошеломило увиденное. — И вон там вдали, слева, замечательная постройка.

— Да, и тоже из дерева, храм, кажется. И справа, ниже, ещё один. Тоже старинный.

— Чудо, да и только…

Не в силах больше оставаться на месте, Харуда и Сугимура, захваченные увиденным, бросились вниз. Скорее к тому храму, он же совсем рядом… Они неслись словно на крыльях. Когда-то, в студенческие годы, они, тоже вдвоём, во время весенних каникул впервые поехали смотреть храм Хорюдзи[82] и, соскочив перед воротами с коляски рикши, с такой же вот непосредственностью в едином порыве бросились вперёд. И теперь, спустя десять с лишним лет, здесь, в маленьком китайском городишке, они вдруг обнаружили в себе себя прежних и, переглянувшись, радостно засмеялись.

От Южных ворот до храма было недалеко.

Когда они поднимались по каменным ступеням, появился монах в бедных одеждах и пошёл проводить их. Монах объяснял на китайском что-то вроде того, что храм называется Шаньхуа, а также Наньсы, но они не прислушивались к его разъяснениям, а жадно осматривали постройки. Красота храма, представшая перед ними с высоких стен, вблизи всё более и более зримо раскрывала свои классические черты, свидетельствовавшие о том, что он был создан не позднее времён Ляо — Цзин[83]. Сложная конструкция опорного каркаса крыши переднего павильона таила в себе неисчерпаемый запас красоты и мощи, и, обводя вокруг взглядом, они цепенели от восхищения. В главном павильоне всё внутреннее пространство занимали многочисленные статуи Будды, древностью и великолепием не уступавшие архитектуре строения. Молодые люди осмотрели каждую, обилие прекрасного потрясло их столь глубоко, что, покидая храм, они, сражённые духом величия увиденного, могли лишь, подобно верующим, тихо склониться в молитве.

На улице их так и бросило друг к другу обменяться восхищением.

— Надо непременно рассказать об этом профессору Икэути из Императорского университета, он же будет с нами в Юньгане! Грандиозная вещь и сохранилась хорошо.

На территории храма никого не было. Как выжило это деревянное строение со времён Ляо — Цзин до наших дней посреди городского квартала, рядом с обычными жилыми домами, как осталось не тронутым огнём войны? Та сила, что создавала храм и статуи Будды, та сила, что, сродни традиции, неизменно оберегала это творение, — где кроется она здесь, в городе? Есть ли она в тех с виду туповатых добродушных людях, которые, подобно баранам, толпились на солнышке? Или их уже совсем ничто не связывает с ней? Погруженные в раздумья, молодые люди продолжали бродить по территории, осматривая всё вокруг. Потрясение не давало покоя.

В углу сада находилось колокольное помещение. Харуда решительно зашёл внутрь, резко отвёл назад специально закреплённое бревно и с силой ударил в большой висящий колокол, словно желая разнести его вдребезги. Тот издал величественный гул, заставивший Харуду в изумлении отпрянуть назад, и звуки его понеслись далеко вокруг по безмолвным улицам. Вошёл улыбающийся Сугимура и тоже, вложив всю силу своего тела, ударил в колокол. И снова тот послал вдаль торжественное звучание, поплывшее над крышами глинобитных домиков. Прибежал растерянный монах — тот, что сопровождал их к храму, — и, сведя рукава своего чёрного одеяния, стал настойчивой скороговоркой умолять их выйти. Друзья же были настолько ошеломлены увиденным, что удары в колокол нужны были им, чтоб прийти в себя, и они молча смотрели на жёлто-пыльные улицы, мысленно несясь вслед звучанию колокола.

А теперь, пока не зашло солнце, надо спешить в другой храм, в Хуаянь, о котором говорил монах. Схватили машину, погнали. Со стен Наньсы было видно, что этот храм находится на юго-западе города, а по пути выяснилось, что он совсем рядом с их жильём. Молодые люди делились друг с другом мыслями, не замечая дорожной тряски. Совершенное творение искусства, достойное наивысшей гордости, — почему же японцы все как один твердят, что в Датуне нечего смотреть? Пусть Наньсы лишён внешней эффектности дворцов Запретного города или Жэхэ, но ведь у японцев есть храм Хорюдзи, так должны же они со всей остротой ощутить величие здешних храмов! Чего стоят тогда прекрасные стихи Цугавы? Может, они просто фальшивы? Их переполняла досада на друзей — хороши, нечего сказать!

В храме Хуаянь тоже не было никого, кроме бедно одетого монаха, дающего разъяснения. Это деревянное сооружение относилось к тому же периоду, что и Наньсы, но было ещё больше и грандиознее. Величие главного павильона так ошеломило друзей, что, оказавшись перед ним, они ахнули совсем как дети. Внутри кессоны потолка были щедро декорированы. В Наньсы кессонов на потолках не было, видимо, здешние относились к более поздней эпохе. Осматривая хранившиеся в павильоне статуи пяти почитаемых Будд и многочисленные изображения восьми главных божеств, Харуда и Сугимура размышляли над тем, что раз этот храм совершенствовался и в более поздние времена (а здесь были камни с надписями, свидетельствовавшими о работах первого года династии Мин[84], девятого года Ваньли[85]), значит, тот дух и та сила, что создали, а затем хранили это прекрасное искусство, непременно должны хоть как-то проявиться в нынешних жителях.

Друзья никуда уже не спешили и могли оставаться здесь дольше, чем в Наньсы. Они внимательно разглядывали резные изображения Будд, по ходу обмениваясь впечатлениями — вот это более старое, вон то новее, — а сами не переставали думать: эта мощь, этот дух — живы ли они в ком-нибудь из тех, кого они видели бездельничающими на улицах города? Или же их обладатели покинули здешние края? Для ответа нужно было лучше знать местную жизнь… Перед одной из фигур богини Каннон[86] Сугимура внезапно смолк. Харуда тоже, словно по наитию, в оцепенении остановился.

У круглолицей Каннон были узкие глаза, большой приплюснутый нос; она улыбалась, чуть приоткрыв рот, обнажая белые зубы. Невысокого роста, округло-полнотелая — очертания её фигуры явственно ощущались даже под складками одежд. В плавных линиях её чуть приподнятой ладони, в её пальцах бежала живая кровь. Более того, на ней было ярко-красное одеяние. Казалось, перед друзьями в образе Каннон неожиданно явилась здесь, словно во вчерашнем сновидении, та молодая женщина в алых одеждах — танцующая, смеющаяся, поющая. Ошеломлённые, они смотрели не отрываясь. Здешний монах, очевидно, опасался за сохранность статуи, и она стояла так, что сквозь едва приоткрытую створку луч вечернего солнца наклонно проникал внутрь и легко ложился на правое плечо статуи. Возможно, из-за шалости этого луча все прочие фигуры исчезали из вида. А Каннон, подняв ладони и покачиваясь всем телом, начала танцевать и, выставляя напоказ в улыбке зубы, завлекала любоваться её танцем. И если б в это время не донёсся вдруг откуда-то чистый звук флейты, неизвестно, как долго стояли бы они тут словно вкопанные, созерцая этот танец.