Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Действительно, можно ли? И, если можно, то – как? Я был удивлён той плавностью, с какой наша сбивчивая беседа с Мальдини, неожиданно для меня изливавшим душу, соскользнула к темам, которые я так напряжённо обсуждал с Тирцем.

– И почему человек, эта тварь дрожащая, ощутив в себе дар художника, вдруг за облака заносится?

Я был весь ожидание, но слышал знакомые мне слова… ничего нового. Мы никуда не продвинулись? – я ощутил, что лоб мой упёрся в холодную шершавость стены.

– Искусство взлетает выше символов веры, выше самого Бога?

– Взлетает, – с сомнением глянул на меня, – особенно тогда, когда только рождается в душе художника. Художник безудержно отдаётся дьявольскому искусу, чувствует, что сам себе Бог.

Он сговорился с Тирцем?

– Дьявольское, выходит, неотделимо от божественного? Дьявольское – внутри божественного?!

Провокационный вопрос мой не заслужил ответа.

– Что выше в итоге в произведении – христианское благочестие или художественный порыв?

– Что в душе художника победило, то и выше, – сказал уклончиво и замолк.

– Можно ли как-то разделить искусство и жизнь, отделить жизнь и искусство от Бога? – повторно вдруг спросил он, ступив в тень аркады, – это мы, мы, безнаказные рабы Просвещения, хотим разделить, неодолимое влечение к разделению всего и вся овладело нами теперь, понимаете? Во времена создания всего этого, – огляделся, задержав шаг, – мысль о разделениях никому и не могла придти на ум, для Джотто, Брунеллески, Микеланджело жизнь, искусство и Бог оставались в естественной своей нераздельности, ибо мир создан цельным. Что мне сделать с моим умом? Противлюсь, не хочу разделять, но разделяю, я, не художник, готов был бы лишиться разума-разделителя, чтобы почувствовать то, что…

Что-то новое слышал я; у него опять дрожал голос.

– Вы читаете «Avanti»? – Мальдини скосился неожиданно на газету, которую я всё ещё держал в руке.

– Купил первую из попавшихся на глаза.

– Едва остывать начали после войны с Турцией и захвата Ливии, крикливые выборы нам плут-Джолитти назначил, да ещё поджигательские призывы множит эта газетёнка социалистов, непримиримый издатель, кумир образованных и невежественных глупцов, бредит восстаниями, – Мальдини брезгливо передёрнулся, вздохнул, – «Италия нуждается в революции и получит её». Каково? Мнит себя пророком этот словоохотливый Муссолини. Что на самом деле ждёт нас? Люди обезумели, их распаляет беззаконное будущее. Вслед за преступным натиском футуристов, сокрушающих великое наше искусство, воткрытую готовятся политические тараны?

Опять глубоко вздохнул, безвольно ручкой махнул.

– Как мне мешает уличный шум, чего ради, куда всю эту поклажу везут, куда спешат? – мы шли по людной Borgo San-Lorenzo, гремели по мостовой тянувшиеся к рынку повозки; странно, но вопреки недовольству моего спутника именно уличный шум умиротворял нас, напряжение беседы спадало. Показался из-за тёмного углового дома белый, изящно расчерченный зеленоватыми линиями мраморный массив баптистерия, Мальдини сообщил мне, что сам он происходит из рода Строцци, именно его, Мальдини, предок, тот, кстати, кто захоронен здесь, в баптистерии, где вся библия пересказана в орнаментах на золотом потолочном фоне, многократно браковал божественный карниз Кронака, после всех усовершенствований увенчавший-таки прославленный семейный палаццо, если бы не многочисленные переделки, на которых настоял взыскательный предок, карниз был бы, несомненно, не так хорош… много веков минуло, но тут он всё помнил, – успел я подумать. – А колонна с крестом, обратите внимание, – вскинул невесомую длань, – помечает место, где зацвёл зимой вяз, мимо проносили гроб с усопшим епископом Зиновием и… вы знаете? И – обогнули баптистерий – вытянул руку к кампаниле. – Не правда ли, восхитительна? Сердце переполняют восторг и гордость, когда я вижу эту устремлённую ввысь красоту. Джотто умер, успев возвести лишь первый ярус… и разве смиренный благочестивый Джотто не соперничал с Богом?

Мы вошли в Собор.

– Собору, который посвящался Деве Марии, державшей в руке лилию, надлежало вмещать во время службы всё население города, своим величием и красотой ему надлежало превзойти все кафедральные соборы Тосканы. И, не правда ли, мы превзошли? – Мальдини, это воплощённое в сухом тельце, задрапированном бархатом, собирательное флорентийское «мы», потешно топнул ножкой в честь победы Флоренции, столь очевидной, столь эффектно закрепившей духовные и военные победы над Сиеной и Пизой. – Под полом Собора сохранились фундаменты и остатки стен древней церкви Санта-Репарта, если спустимся по лесенке, в правом нефе увидим помимо них также фрески, но главное там, внизу – надгробная плита Брунеллески, его прах перенесли, он лежал под кампанилой… у Брунеллески, продолжившего дело Арнольфо ди Камбио, тягостно разворачивалась работа, ему мешал поставленный над ним Гиберти, их отношения отравлял давний конфликт, да, Гиберти перехватил у Брунеллески почётный заказ на бронзовые двери баптистерия, да, «Вратами рая» позже восхищался сам Микеланджело, но личные трения между Гиберти и… а потом – мучения с куполом, проект купола не понимали, не принимали… в итоге чудесно всё получилось, правда?

Как с ним было не согласиться?

– В Соборе, вот здесь, – показал Мальдини, – заговорщики-Пацци, когда их попытка отравить братьев Медичи сорвалась, решились во время пасхальной мессы заколоть кинжалами Джулиано с Лоренцо Великолепным. Кардинал Рафаэлло Риарио, племянник папы, один из вдохновителей римского заговора, обнял Джулиано за плечи, убедился, что на нём нет кольчуги, затем Джулиано хладнокровно закололи кинжалом. Но Лоренцо удалось спастись, его втолкнули в эту капеллу.

– Римского заговора?

– Конечно, Рим тогда мог похвастать лишь мраком и запустением, в Тибре текли нечистоты, папа Сикст IV, чёрный завистник и ненавистник, не мог смириться с рацветом Флоренции, он – злобный, коварный, избавлялся от блестящего Медичи, от сильного политического соперника, начал с перевода ватиканских денег в банк Пацци. Сикст IV был нашим врагом, злобным врагом… видели его страшное надгробие, изваянное великим флорентийцем Антонио Полайоло, – с дьявольским чёрным ликом мёртвого папы, с когтистыми львиными лапами по углам саркофага?

Я вспомнил отталкивающе-страшное надгробие.

– Лоренцо Великолепный, почитатель Платона, тонкий ценитель Данте, сам поэт и меценат, даривший поэтам виллы, жестоко подавил заговор? Правда ли, что…

– Правда, жестокая правда, заговорщики висели в окнах, – нехотя согласился Мальдини, потупив взор, но машинально притопнув ножкой, – учтите, Лоренцо не зря прозвали Великолепным, он, поэт, меценат, был великим правителем, он подавил заговор, опираясь на поддержку народа, его любили, толпа восторженно приветствовала спасшегося, раненого в плечо Лоренцо, требовала расправы, – Мальдини опустил голову, смотрел в пол, – и расправа последовала без промедлений, зрелище повешенных в окнах своих дворцов заговорщиков стало главным отроческим впечатлением Макиавелли, он наглядно столкнулся со страшным искусством управления государством и откровенно сформулировал затем универсальные постулаты этого искусства… жаль только, что кардинала Риарио тогда не повесили, сочли слишком молодым, хотя он заслужил виселицу, заслужил, – притопнул ножкой.

– Леонардо тоже рассматривал повешенных в окнах заговорщиков, делал наброски.

Мальдини кивнул.

– И казни регулярно посещал, Леонардо влекла тайна смерти?

– Леонардо был художником-исследователем, интересовался мигом умирания, переходом из одного состояния в другое, он изучал многозначительную мимику смерти.

Я заговорил о дивных мозаиках на полу в сиенском соборе.

Мальдини будто оглох, но демонстративно смотрел уже не в пол, вверх; строгие ряды стрельчатых арок, сдержанная пепельно-умбристая цветовая гамма.

– А отсюда произносил зажигательные проповеди яростный Савонарола, он, кстати, стал фанатичным доминиканским проповедником после того, как не смог добиться руки некой особы, носившей фамилию Строцци, – синьор Паоло, как бы между прочим, но с задорно-трогательной детской хвастливостью глянул на меня, уточнил, – это феррарское ответвление фамилии. Я подумал, что и тут минувшие века не помешали ему всё, что касалось лично его, запомнить. – Пёс господний, как называли доминиканцев, Савонарола призывал извести блеск, изничтожить красоты Флоренции, взывал к ненависти, требовал гонений на художников, даже зеркала объявлял вещами богопротивными! Речи Савонаролы воспламеняли паству, ему, предводителю сил мрака и одичания, удалось своего добиться. Толпа разорила дворец Медичи, уничтожила ценнейшие произведения. Под восторженные вопли толпы картины сжигали на площади Синьории.