Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Синьор Мальдини рассеянно пожимал плечиками – ему ли, флорентийцу, потомку Строцци, дивиться кровному родству жестокостей с художественной утончённостью? Усмехался. – Всех-всех Пацци и их сообщников вырезали или повесили, кого в окнах, кого на площади Синьории, кости Андреа Пацци, ни в чём не виноватого, того, кто заказал Брунеллески капеллу, выкопали из могилы, бросили в Арно.
Мы посмотрели на воду, подёрнутую плывучим блеском.
След от весла? И всё?
– Капелла Пацци осталась, – Мальдини угадывал мои мысли.
Я пустился в рассуждения о стихиях выразительности и изобразительности, по-моему, вполне отчётливо обособившихся в Ренессансе и сливавшихся затем опять лишь в отдельных барочных, точней, предбарочных… – я мысленно входил во внутренний двор палаццо Фарнезе, вспоминал кое-какие оценки Тирца. Я порассуждал о двух ипостасях выразительности у Брунеллески. Мощной – центральный неф базилики Сан-Лоренцо, исполненный сдержанной силы, света, не говоря о куполе Собора… il Cupolone! И лёгкой, воздушной – аркады воспитательного дома, монастырских двориков, капелла Пацци, в ней так неожиданно и гармонично срослись колонный портик и арка. А стихию изобразительности для меня олицетворял, конечно, элегантно-строгий Леон Батиста Альберти, теоретик, отчеканивший ясную формулу красоты и при этом наделённый практичным чувством прекрасного, исключительный кудесник плоскости, фасадной поверхности; перед моим взором вырисовывалась Санта-Мария-Новелла, её светлейший лик. – Впрочем, – высокомерно утверждал я, – узорчатость чистой изобразительности вряд ли вообще способна содержать в себе и внушать зрителям сколько-нибудь возвышенные и глубокие смыслы, недаром к прелестной церкви, расписанной, кстати, небесно призванными и признанными Гирландайо и юным его подмастерьем Микеланджело, прислонили один из своих хмурых монастырей твёрдолобые псы господние, доминиканцы, из тёмной стаи коих выделился самый зловредный из псов, Сованарола… поверхностная, пусть и соразмерная во всех частях и частностях красота-гармония, красота, сколь угодно тонкая, но нанесённая на плоскость…
Опять… Соснину навсегда, наверное, запомнилась формула-девиз Альберти, которую надо-не-надо выпаливал Гуркин, надеясь устыдить заражённых формализмом студентов, – «красота есть строгая соразмерная гармония всех частей, объединённых тем, чему они принадлежат…». Шанский, главный раздражитель Гуркина, как-то, высунувшись из-за своего подрамника, трубным голосом докончил заветное и неувядаемое назидание Ренессанса: «ни прибавить, ни убавить, ни изменить ничего нельзя, не сделав хуже. Великая это и божественная вещь». Олег Иванович смутился. Красота как божественная вещь – слова не вязались с лексиконом парторга идеологического факультета? И заодно… плут-Шанский, дабы усугубить смущение педагога, выразительно повторил. – «Великая это и божественная вещь». Можно ли было проще и убедительней доказать, что возвышенная концовка формулы Альберти, по сути, противоречила её инструментально-практическому началу? Шанский прозрачно намекал, что вещь сия, красота, уже в силу божественного происхождения своего ускользала от понимания не только Олега Ивановича, но и самого Леона Батисты.
…красота-гармония, наследующая красоте-гармонии природы, красота, сколь угодно тонкая, но нанесённая на плоскость…
Мальдини снисходительно слушал, потом спросил. – Тонкий лист бумаги, по-вашему, не способен содержать глубокие смыслы?
– Мраморный фасадный узор, по сути абстрактный, сравним с мудро и поэтично исписанным листом бумаги?
– Пожалуй. И лист бумаги той – с золотым обрезом!
Отдав должное блестящему высказыванию, я не удержался заметить, что в капелле Пацци сошлись обе стихии, поверхностные по сути детали интерьеров капеллы – канелированные коринфские пилястры, накладные карнизы и арки – столь изящно спропорционированы и прорисованы, что изобразительному дару Брунеллески мог бы позавидовать и сам Альберти. – Как вы, кстати, – спросил я, – оцениваете церкви Альберти в Мантуе и Римини?
Мальдини ревниво промолчал, он готов был, повидимому, обсуждать лишь те свершения, что стали исключительным достоянием одной Флоренции.
На минуту, наверное, и я умолк тоже. Мальдини был точен, уподобив мраморную графичность Альберти каллиграфическим письменам – думал я; что же касалось капеллы, то интерьеры её чистотой форм и прозрачностью изображений заставляли меня ещё и вспомнить Помпеи.
– Капелла Пацци – полное и чистое воплощение принципов Ренессанса? Она, словно светящаяся изнутри, кажется светлее, чем есть, даже выбивается из тональности других, традиционно причисляемых к ренессансным, памятников.
Мальдини загадочно улыбался.
– Выбивается… как и палаццо Канчеллерия.
– Палаццо Канчеллерия? – удивился, – вещь, конечно, тонкая, верная по пропорциям, по-своему красивая, но… но без внутренней силы и убеждённости; и учтите, палаццо Канчеллерия строился для кардинала… – Риарио? – настала моя очередь удивляться. – Да, палаццо Канчеллерия строился для того самого кардинала Риарио, племянничка злокозненного папы Сикста IV, подстрекателя заговорщиков-Пацци, – я понял, что в неявных упущениях Браманте обвинялась злая и мрачно-беспутная атмосфера Рима.
– Не будь Сикста IV, не было бы и Сикстинской капеллы, её не начали бы расписывать.
Мальдини молчал.
– У Сикста IV был ещё один племянничек, папа Юлий 11, без него не случилось бы на своде капеллы росписи Микеланджело.
– Да, ещё один племянничек… из рода делла Ровере, зловредного рода с дубовой своей геральдикой, которому благодарно служил интриган Браманте.
– Интриган?
– Ещё какой! – оживился Мальдини, – потому и относительная удача, палаццо Канчеллерия, у него одна. Время и помыслы его поглощали интриги.
– Как же собор Святого Петра?
– О, – обрадовался моему вопросу Мальдини, глаза злорадно блеснули, – идею строительства огромного собора на месте старой базилики Святого Петра подбросил Юлию 11 именно Браманте! Он интриговал против Микеланджело, боялся дальнейшего роста его влияния в Риме. Пока Микеланджело, готовясь к работе над грандиозной пирамидальной гробницей для Юлия 11, выбирал мрамор в Карарре, Браманте успел переключить внимание папы на строительство собора, – голос Мальдини задрожал от торжествующего негодования, – внимание переключил, сам получил заказ на проект и не справился с ним, не справился. Даже разбивку нового собора не смог сделать точно, два пилона налезали на угол Сикстинской капеллы, пришлось с позором разбирать кладку. Браманте отстранили от руководства строительством. Но это была не единственная его интрига.
Я сам был заинтригован, ждал продолжения.
– Умбриец Браманте в пику Микеланджело хотел продвинуть поближе к Святому Престолу своего земляка, Рафаэля, а Рафаэль, – едко усмехнулся Мальдини, притопнув ножкой, – болезненно страдал от ограниченности своего таланта, вопреки мнению восторженных его почитателей, он ничуть не преуспел в архитектуре, был всего лишь замечательным живописцем, – опять притопнул, – тогда как Микеланджело ещё и непревзойдённо ваял, строил. Рафаэль страдал, жадно взялся за Станцы, чтобы кистью своей создать поскорее что-то монументальное, почти архитектурно-скульптурное. Увы, – усмешку уже заменила издевательская гримаса, – многофигурные композиции Рафаэля со сводами и пилонами, та же «Афинская школа», какие-то мёртвые, будто их писали поздние академисты. А как беспомощно Рафаэль выписывал-вымучивал драпировки.
– Рафаэль начинал во Флоренции, почему не прижился?
– Умбрийцы, и Рафаэль, и учитель его, Перуджино, были чужды непреклонно-строгому тосканскому духу и Флорентийскому искусству – напряжённому средоточию идей и страстей. Недаром Микеланджело не пожалел двух облегчённых по замыслу и письму фресок Перуджино, поверх них решительно, с безудержной силой написал «Страшный суд».
– Идей? – я не понял, каких идей.
– Идей Бога, блага и красоты, сводимых художником во внутренний свой закон, приводимых в движение его человеческими страстями.
– У Рафаэля – ни идей, ни страстей?
– Из всех божественных свойств художника Рафаэль, унаследовавший сладкий стиль Перуджино, сполна обладал лишь утончённостью взгляда и цветовой мягкостью письма. У Рафаэля, певца локальных сюжетов с мадонной ли, с разного рода зефирными мифологическими созданиями, колдовская по своей лёгкости кисть, я, помню, был покорён нежностью его Галатеи.