Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Галатею Рафаэль написал с прекрасной куртизанки Империи, – не удержался я от укола.

– Вот видите, и низкое с высоким раньше, в благие времена, были неразделимы, – задорно подмигнул мне, – хорошо ещё, что мадон своих Рафаэль не писал с Империи, правда? Пошутил и сразу же обиженно поджал губы.

– А как вам «Сикстинская Мадонна»?

Узкое лицо Мальдини перекосилось. – В превозносимой до небес картине безуспешно ищут тайные смыслы, не желая замечать смысла явного, утилитарного, – это подхалимское живописное надгробие папе Юлию 11.

Я не мог скрыть изумления.

– Святой Сикст разве не покровитель рода делла Ровере? Не обратили внимания –?риза святого на знаменитой картине украшена орнаментом из дубовых листьев. А мученица Варвара…

О такой трактовке я никогда не слышал.

– И вспомните жест Святого Сикста, словно направляющий взгляд и движение Девы Марии, идущей по облакам на зрителей, – у Мальдини озорно сверкнули прищуренные глаза, готовый только что разозлиться, он уже весело смотрел на меня, – зрители с замиранием сердец толпятся перед картиной, веря, что к ним, исключительно к ним шествует Дева Мария, но жест Святого Сикста двусмыслен, даже лукав… Куда же ещё направляет он Пресвятую Деву? Вы бывали в Дрездене? Заметили, когда рассматривали картину, коричневую полосу, проведённую по нижнему обрезу холста, полосу, на которую вспорхнули два пухлых небесных младенца с крылышками?

– Что же означает та полоса?

– Что?! – дивился моей недогадливости синьор Паоло, – Рафаэль изобразил крышку гроба папы Юлия 11; Пресвятая Дева с Сыном на руках направляется по облакам к гробу, чтобы осенить погребальную церемонию.

– Почему… почему – именно Юлия 11?

– Рафаэль позаботился о том, чтобы сомнения не возникали – в левом нижнем углу холста изображена папская тиара, поставленная на крышку гроба, на тиаре укреплён жёлудь.

– Брамантовские интриги, получается, блестяще достигли цели, – сказал я, – грандиозное пирамидальное надгробие Микеланджело так и не создал, удовольствовавшись куда более скромной пристенной композицией в память папы, пусть и усиленной присутствием в той композиции Моисея, зато Рафаэль своим живописным надгробием обессмертил и себя, и папу Юлия 11, да и весь снедаемый антифлорентийскими фобиями род делла Ровере. Мало того, – продолжал я, – вопреки неудачам, преследовавшим Браманте в начале строительства собора Святого Петра, имя Браманте затем навсегда связалось с общим замыслом и исходным планом собора, при том, что соборный купол, поднятый много позднее по чертежам Микеланджело, в тайне мечтавшего превзойти успех Брунеллески, стал сомнительным достижением, купол зрительно не воспаряет, как у Брунеллески: едва, приближаясь, засмотришься, – проваливается за портик.

Мальдини скорбно опустил глаза.

– Однако, – не мог я остановиться, – интрига интригой, а Рафаэль предан был не только роду делла Ровере, но и Медичи, – портрет Льва X написал, довольно комплиментарный. И Лев X ценил талант Рафаэля, вы и сами говорили, что ваш Джованни покровительствовал Рафаэлю.

– Нравится перехваленный портрет? Незамысловато расположены фигуры папы и двух кардиналов, мешает перебор красных тонов. Натужное подобострастие, показная какая-то верноподданность, портрету нашего великого папы, нашего трогательного Джованни, не достаёт искренности.

– У того портрета, если поверить Вазари, была точная копия, выдававшаяся за подлинник?

Мальдини кивнул. – Копию, неотличимую, заметьте, от рафаэлевского оригинала, – в голосе зазвучали торжественные нотки, – исполнил великий флорентиец Андреа дель Сарто, великий наш патриот, сохранявший верность Флоренции вопреки всем иноземным соблазнам… копию отправили в Мантую. – Рассказанная на весь мир Вазари история тайной замены портрета, слишком проста, чтобы быть правдой? О, хоть в чём-то нашему почтенному Джорджо стоило бы поверить, хоть в чём-то, он ведь был, когда копия та писалась, учеником дель Сарто, всё своими глазами видел.

– У дель Сарто в те годы появились куда более способные ученики, – вспомнил я.

– Вы о ком?

– О Россо Фьорентино и Якопо Понтормо, ярких и дерзких.

– Особенно волосы у одного из них были яркие, огненные, – улыбнулся, качнув головой, Мальдини.

Что и как писали они, эти ученики дель Сарто? Почему о них ничего не знаю? – досадовал на собственную невежественность Соснин, – не потому ли не знаю, что они не удостоились чести попасть в сундук Бызова?

– Оба удивительные по сочетаниям и контурам фигур, их позам и жестам, «Снятия с креста» написали. Россо я уже видел, Понтормо надеюсь скоро увидеть.

– К капелле с росписью Понтормо не подойти, в Сан-Феличата лестницу ремонтируют, – вздохнул Мальдини. – Странные они, безмерно талантливые, но странные, непременно не так, как другие, видели и писали. Портреты замечательные получались у них, а затеснённые их композиции пропитывает болезненность. В жизни своей чудачились, насмешничали, в своём искусстве выпячивали что-то, что, сколько не смотрю, не могу признать важным. «Снятие с креста» у Россо – пляска каких-то пятен, отвлекающая от сути, у Потормо – сгустки заострённых нервных жестов, при этом – необъяснимая вялость, растёкшаяся по холсту вялость. Истинно-великие флорентийцы ничего не делали ради внешней виртуозности и оригинальности.

– Они, наследники истинно-великих Боттичелли и дель Сарто, очутились в заведомо невыгодных для них условиях, на фоне канонизированных художников-флорентийцев и недосягаемого микеланджеловского канона, которым после росписи Сикстинской капеллы сражал художников Рим, острота при кажущейся бесформенности, некая экстравагантность композиций позволяли им выделиться; они словно завлекали в будущее живописи.

– Странные они, – повторил Мальдини, – из-за странностей своих не заняли достойного их талантов места в нашей истории.

– Как им было достойное место занять, когда Вазари заранее и навсегда всех по местам расставил, художников рассортировал на «чистых» и «нечистых».

Шаг, ещё шаг. – По-вашему несправедливо рассортировал? Разве не Вазари называл того же Россо «прекраснейшим»? Мальдини уже загадочно улыбался; шли молча, пока не настигло новое впечатление.

Я не собирался прощать Вазари, заболтавшемуся придворному зодчему и художнику, мастеру на все руки, слащавое надгробие Микеланджело, однако три арки, со сквозной, центральной, связывавшей набережную Арно с узким удлинённым курдонёром Уффици, были так хороши… колонны, фланкировавшие центральную арку…

– Бывало, не редко бывало, что Вазари подводил вкус, и во фресках своих, и в многотомных собираниях и толкованиях художеств зачастую он волю давал фантазии, грешил дидактизмом. Но согласитесь, здесь-то Вазари проявил себя как выдающийся зодчий, ему удалось гармонично срастить выразительность и изобразительность, – ирония не помешала Мальдини преисполниться гордости, – нижние два яруса, с тремя арками, объёмны, пластичны, два верхних яруса фасада…

Я охотно кивал; прорисовкой нижних, «выразительных» ярусов Вазари напоминал мне и Микеланджело времён проектирования капитолийских дворцов, и Палладио.

Сравнение с почерком Микеланджело, пусть и римского периода, у Мальдини возражений не вызвало, а вот с Палладио… нет-нет, Палладио не мог быть ровней никому из ренессансных художников-флорентийцев, Мальдини вообще его, отвергнутого даже легкомысленной, всеядной, вороватой Венецией и уж само-собой чуждого по духу непреклонно-строгой Флоренции, не считал достойным художником, разве что – смышлёным, небесталанным, но неотёсанным, как не отказал себе в удовольствии презрительно повторить, каменотёсом; припекало, Мальдини расстегнул верхнюю пуговицу на своей бархатной пиджачной блузе.

Солнечная набережная, зеленоватая гладь реки, блики… и затенённая глубина курдонёра Уффици, в перспективе его мелькнул угол палаццо Веккио, освещённая сторожевая башня. И – потянулся оштукатуренно-жёлтый, с простыми зарешёченными окошками, прочими грубоватыми знаками поспешного возведения коробчатый коридор того же услужливого Вазари – часто Вазари, успевая повсюду, не походил на себя самого! – короб-коридор на столбах вытянулся вдоль берега Арно, завернул, потемнев в собственной тени, накрыл Понто-Веккио и затерялся меж крышами Ольтрарно.