Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Пройдя под помпезно-громоздкой аркой, пробитой в пышнотелом доме с могучим аттиком, мы вышли на плошадь Республики с одинокой колонной в центре.

«Кабирия», «Кабирия»… – повсюду афиши, скоро уже премьера; Мальдини поморщился, я не стал спрашивать, чего он ждёт от «Кабирии».

– Сохранилась античная колонна?

– Обратите внимание, на колонне – скульптура Донателло, «Изобилие»! Здесь кипела торговля, однако на наши устои, на внутренний уклад Тосканы, на вкусы нашей Флоренции, покусился Гарибальди, крикливый забияка. После величайших побед объединителя в красной рубахе низверглись лавины трескучих слов, но добились преобразователи лишь того, чего никто не хотел, старую торговую площадь расчистили, обстроили домами-чудовищами, – теряя наступательный дух, Мальдини снова поморщился: сновали продавцы газет, за столиками открытого кафе расшумелись вызывающе разодетые молодые люди – футуристы! – Скандалят, дерутся, – вздохнул, – всё во имя нового искусства.

– Как вам Баччони, динамичная его пластика? И стремительный велосипедист, холст с разлетающимися на куски бутылками?

Опустив глаза, обречённо махнул рукой. – Что ждёт нас? Произведения пластики уже уподобляют разрушителю-механизму. А кисть и краски понуждают служить распаду.

– Барокко посчастливилось проспать, теперь хочется остановить время? Или – ещё лучше – вернуть кватроченто?

Мальдини промолчал; назойливость моя перешла грань приличий.

Так-так, мелкие буковки сплетались в строчки, чуткие самописцы, подключённые к дядиным глазам и ушам, строчили.

– В древнеримские времена колонна возвышалась в центре здешнего Форума, рядом с храмом Юпитера?

Мальдини хмуро молчал.

– Синьор Паоло, утешьте, – я столько узнал, но вряд ли красота того, что я вижу, от новых знаний моих стала понятнее.

– Тем лучше для вас, что красота великого нашего искусства не стала понятнее, тем лучше! – прорвало его. – Если бы вы вдруг решили, что окончательно что-то поняли, готовы объяснить себе суть того, неистощимого и внутренне изменчивого, что вызывает душевный трепет, вы обманулись бы проникающей силой знания. Нет, знание, добытое разумом, бессильно разгадать художественную тайну, ибо, вопреки преувеличенным обещаниям своим, бессилен наш ум. К счастью для нас – бессилен, ибо взбудораживать способно лишь прикосновение к тайне, вовсе не разгадка её. Мы обречены в пугающих, а то и роковых предчувствиях своих искать и не находить разгадку, искать и не находить. Поверьте мне, отшельнику, не покидающему тревожно-чарующий мир искусства. Кажущееся понимание прерывает труды души, а сомнение в постижимости видимого ведёт вглубь и дальше в бескрайние просторы творения; сомневаясь, вы всматриваетесь вновь и вновь, испытываете вновь страх, восхищение, очищение. Поверьте – слова объяснений забудутся, картины, каменные образы, неуловимо изменяясь, но оберегаясь взыскующим памятливым взором, останутся.

Сделав со мной по центру Флоренции причудливую петлю, он вполне логично вернулся к мыслям, высказанным в дворике Сан-Лоренцо, и наступательный дух вернулся к нему, хотя исчезло исповедальное волнение, которое его переполняло там, на бесконечной замкнутой дорожке между аркадами и газоном. Он больше не делился со мною личным страданием постижения, был другим уже, проповедовал, наставлял.

– Но и слова бесследно не растворятся, не улетучатся, слова пропитают приманившие вас картины и камни подобием закрепителя – вам ли, сведущему в фотопечати, не близко это сравнение? Снова поднял взор к небу. – Слова, ловцы смысла, как и блеск, оттенки бегущих к башне Синьории облаков, исподволь западая в душу, закрепляют впечатления, их, впечатлений, лёгкость и прихотливость.

Палаццо, церкви, мосты, заплывший во впадину меж горбами крыш купол. Купол не придаливал их, не подминал, нежно касался… il Cupolone. Какие одинокие, хотя и неотделимые от всего городского пространства взлёты! Давние мысли, чувства, тёмные и светлые, перевоплотились в это прекрасное каменное безмолвие, своей наигранной нахмуренностью лишь оттенявшее сиянье дня, а Мальдини говорил, безостановочно говорил. Как мне было не удивляться? Немощный аскет заряжался энергией родных камней?! Тревожно-чарующее окружение возвращало ему молодые силы. С самодовольным достоинством одёргивая чёрные бархатные складки и слегка наклоняя седую голову, – я вновь примерил ему малиновую кардинальскую шапочку – он что-то наставительно-убеждающее говорил и показывал, французский его выправился, обрёл точность, уверенность, но, по правде сказать, в напористых наставлениях я не нуждался, Мальдини и добавлять ничего не требовалось об излучениях искусства, меня облучила уже Флоренция.

– Когда-то и здесь в небо вгрызались грозные башни гибеллинов, но победили гвельфы, разрушили башни врагов и образовалась площадь Синьории, из камней, оставшихся от башен, возводили палаццо Веккио… мы смотрели на пепельно-палевые, тёплые, как казалось, мягкие на ощупь, камни неприступной стены.

– Ещё раньше, до башен гибеллинов, из этих же камней сложен был римский театр? На мой робкий, но неприятный ему из-за древнеримской родословной камней вопрос Мальдини не обратил внимания, мы шли по отшлифованным подошвами голубым булыжникам, в них отражалось небо.

– Здесь, – замер у памятного круга, врезанного в мощение, – здесь под восторженные вопли толпы сожгли на костре Савонаролу, после республиканских смут к власти вернулись Медичи. Из левого угла площади на нас бесстрастно взирал позеленелый всадник, Козимо 1.

– Правда ли, что Козимо 1 задушил свою дочь, влюбившуюся в пажа?

– Джамболонья слабее, чем Вероккио, Донателло, – вздохнул Мальдини, притворившись вновь, что неприятный мой вопрос не расслышал. – К сожалению, вышло так, что превосходный конный монумент великий флорентиец Вероккио изваял для Венеции, а великий флорентиец Донателло исключительного по выразительности всадника изваял для Падуи… ни за что ни про что свалился на Падую ещё один подарок судьбы, Падуя ведь обогатилась фреской Джотто, большой и редкостно сохранившейся фреской, – ничего сверх конного монумента и фрески не оставила сумеречно-скучная Падуя в памяти Мальдини, ничего, кроме, разумеется, утех студенческих лет.

– У Вазари со сподвижниками поднялись кисти замазывать в капеллах Санта-Кроче джоттовскую живопись?

Вздохнул. И вытянул руку. – Как удачно ди Камбио сместил сторожевую башню с оси фасада, как удачно!

– Даже Вазари, перестраивая палаццо Веккио, – не удержался за зубами язык, – снаружи ничего не сумел испортить; комментария не последовало.

Скользя по голубым булыжникам, обогнули островок цветочного базара у лоджии Ланци.

Из лоджии выпорхнул скрипичный пассаж. Моцарт… би-моль-мажор – Мальдини расслабленно улыбнулся, но, глянув мельком на фонтан Нептуна, опять вздохнул.

– А здесь, – гордо вскинул голову, словно сам был свидетелем исторического экстаза, – здесь Стендаль упал в обморок, не вынес концентрации красоты! Всё то, что мы видим и переживаем здесь, – событие, врачующее и разрывающее душу, во всякий божий день – событие! Посмотрите-ка отсюда! Ненамного, но… в Микеланджело взыграло самолюбие, как возмутился он, когда бедолага Бандинелли сделал своего Геракла чуть выше Давида, на всю жизнь стали врагами. И как же поиздевался Челлини над Бандинелли! Посмотрите, у Геракла бугры мускулов на спине действительно напоминают выпирающие из заплечного мешка тыквы.

Давиду не до искусственных притязаний мраморных соседей, он другой – думал я; его, как живого, забрасывали камнями.

– Зал Лилий… за той дверью, той, что под фронтончиком, идейно мужал Никколо Макиавелли, секретарь Республики… да, мы ещё увидим зал, где на противоположных стенах ненавидевшие друг друга Леонардо и Микеланджело одновременно начинали писать свои битвы на мостах, к сожалению, так и не написали, только эскизы на картонах оставили, породили легенды… это аппартаменты Льва Х… а эта дама – Лаура Баттиферри, жена Бартоломео Амманати. Мы бродили по высоченным залам палаццо Веккио, скакали – рта не закрывавший Мальдини был не по возрасту прыток, быстр! – по длиннющим и крутым лестницам; у героической, патриотической и, несомненно, дидактической фрески баталиста-Вазари «Победа над пизанцами при…» – пухлые круглозадые лошади в месиве пеших воинов, мясистые всадники с саблями – Мальдини застыл в благоговейном молчании. – Ранние фрески в сиенском палаццо Пубблико, особенно «Мадонна под балдахином…», – не без опасений зачинал я сравнительный диалог, но Мальдини, скача на шаг впереди меня по ступеням, явно не желал обсуждать колористические достижения сиенцев. – Картины? Самые первые картины, золотисто-рыжеватые, на холстах, кое-как намалёванные сиенцами, это вовсе не станковые картины ещё, это ученические подражания византийским иконам, – на скаку отбрасывал он мои сомнения в абсолютности флорентийских первенств. – Но почтеннейший Джорджо Вазари, именно он, – не сдавался я, – перенёс своевольно во Флоренцию безоговорочно-сиенское, отмеченное тамошними хрониками событие, когда из художественной мастерской, в сопровождении экзальтированных почитателей художника и прочих верующих… Вам не претит лукавый историзм Вазари? – С окончанием великой эпохи, – бросал он, не оборачиваясь, – успех её дальнейшего прославления зависит от дара пристрастных истолкователей. – Позвольте, Вазари пошёл бессовестно против фактов, чтобы в своей летописи искусств возвысить Флоренцию и умалить… На полутёмной лестничной площадке Мальдини, артистично просимулировав глухоту, отбил ледяным молчанием мою и без того захлёбывавшуюся атаку, звякнул связкой ключей, отпер невысокую дверь, затем за нами старательно её запер, и – мы двинулись сквозь анфилады Уффици. У полотен Боттичелли в голосе неутомимого моего гида зазвучали неподражаемые вдохновенные ноты.