Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Зато до Вазари никак не доходила пластическая идея лестницы, Микеланджело, не пряча издёвки, писал ему про взаимно смещённые овальные ящики.

Мальдини меня не слышал.

– И сам, сам Амманати вовсе не был отравлен Римом, напротив, выработал противоядие, сумел художественно вырасти там, оставшись флорентийцем по духу, вкусу. Конечно, фонтан Нептуна не совсем Бартоломео удался, не совсем, что-то, – лукаво скосившись, подтолкнул меня локтем в бок, – предбарочное получилось, однако, – вытянул руку, – оцените благороднейший силуэт Санта-Тринита, прорисовку заострённых быков, упругих пологих надводных арок. Это ли не образец истинно флорентийской сдержанности, умеренности?

Я высоко оценил благороднейший силуэт моста, ещё позавчера оценил вкус и мастерство Амманати.

И спросил. – Переродился ли Сансовино в Риме?

– Пустоцвет! – брезгливо отмахнулся Мальдини, – главный перехваленный пустоцвет среди выходцев из Флоренции, зодчий-пустоцвет, ему не удалось даже толком переродиться. Он себя бездарно предлагал Риму, потом в Венеции бездарно на самом видном месте прославился, пустоцвет-притвора пришёлся к месту… в бесстильную венецианскую пестроту, всегда отторгавшую любую определённость, любую оригинальность, но при этом притворявшуюся исключительной и прекрасной, Сансовино без труда вплёл свои вялые одинаковые колонночки, арочки.

– У церкви Лонгены определённые, барочные формы, куда уж определённее? И детали оригинальные, контрфорсы-валюты…

– Оригинальные? Валюты?! – негодуя, вскричал Мальдини и топнул ножкой, – вор этот Лонгена, как все, кого приручали венецианцы, отъявленный и бесстыжий вор! Зодчие-венецианцы научили всё чужое, украденное притворяться оригинальным. Разве не задолго до Лонгены изваял свои чудные валюты Микеланджело? А ещё раньше свои валюты – и тоже чудные – нарисовал Альберти?

Да, нарисовал; на фасаде Санта-Мария-Новелла, как на книжном листе с золотым обрезом.

Санта-Тринита; и вблизи…

Зазвонил телефон.

Гошка возбуждённо, глотая слова, будто первым спешил поделиться сенсационной новостью, сообщил о ночном дворовом нападении на Головчинера шайки громил-грабителей. Хотя Данькин мозг, заверил дежурный травматолог, при ранении не пострадал, Гошка повторно отправлялся в больницу – Даньке обещали сделать ещё один рентгеновский снимок, надо проследить, поторопить, чтобы контрольный тот снимок и все анализы успели подготовить ко второму июля, к назначенной консультации профессора. Гошка отправлялся в больницу из Дома Книги, не отоварившись… за талон на двадцать пять килограммов макулатуры мог получить толстый исторический роман Генриха Манна, но его и за двадцать килограммов давали, решил выждать. Завтра обещали выкинуть двухтомник Пикуля, который выгоднее будет обменять на того же Генриха Манна, получив впридачу, сулили спекулянты на лестнице, сборничек другого Манна, Томаса, правда, тоненький и на плохой бумаге, калужского издательства – в нём всего-то «Тонио Крегер» со «Смертью в Венеции», зато… – Ил, в Доме Книги на Валерку налетел, он Люсе Левиной о своём вчерашнем докладе рассказывал, Лёнька Соколов с Акменом и Шиндиным подошли. Санта-Тринита; и вблизи благородный мост… – филологические мэтры синтезирующие фантазии доклада одобряли, но от одной, самой для Валерки дорогой фантазии, отвернулись – поэтики Томаса Манна и Набокова, убеждали мэтры, как и этики, в принципе не сводимы. Способны, спрашивали, вообразить личную встречу их? О чём бы они между собой беседовали? Валерка отшутился, не постеснялся мэтрам напомнить, что филологам-классикам всегда не хватало воображения, а ему легче-лёгкого… он, похоже, не врал, хотя мне было не до подробностей, спешил. – Ил, Ил, смешно, я себя отмщённым почувствовал! Вчера мне рот затыкали, но люди-то куда умнее, чем я, моими словами в пересказах Валерки заговорили – поэтики, тем паче этики гуманизма и модернизма несовместимы! Думаю, что и нет никакой этики у модерниста-энтомолога, нет, так, зоркость, игровая холодная изощрённость, правда? Ну и каша в голове, – машинально отлистнул назад дядину тетрадку – Россо, Потормо, имена, прежде не попадавшиеся на глаза, – снова с досадой на себя перелистнул страницу; солнечная набережная Арно, мост Амманати, как всё переварить? Не терпелось, однако, продолжить чтение. – Ил, могу попытаться, если захочешь, и тебе достать талон на двадцать пять килограммов. Не надо? Почему не надо? Подумай. Санта-Тринита… никак не уследить за спотыкавшейся речью. – Ил, чуть не забыл – Тольку вызывали в гебуху, выпихивают. Знаешь уже? Гады! Очистить спешат к юбилею город, большою метлой метут? Неужели Толька уедет? До юбилея?! Ил, мне стучат в стекло автомата, всё, всё, Ил, я к Даньке несусь, позвоню тебе после консультации профессора, вечером 2‑го обязательно позвоню.

Санта-Тринита; и вблизи благородный тёмно-серый мост поражал изысканной прорисовкой укрупнившихся быков, пологих арочных дуг.

Как по команде, мы оглянулись, чтобы увидеть над естественно-хаотичными, солнечно-жёлтыми строениями Понто-Веккио синевшие вдали горы; нет, не такими уж и хаотичными выглядели эти строения, нет-нет, Вазари, накрыв гнездовье лавок коробом-коридором, позаботился о строго горизонтальной границе с небом черепичной, жирно подчёркнутой тенью, полоски крыши.

Свернули с набережной направо, в прохладную тень.

Я, конечно, догадывался, куда мы шли.

Палаццо Строцци, такой определённый! Фасад, как плитка шоколада. Массивный, нарядный… в окнах – голубизна. Наличие внутренней силы не вызывало сомнений.

Предок Мальдини, потомственный торговец инжиром, обладал отменным вкусом; полюбовались карнизом.

– Фасад изобразителен, да? – улыбка Мальдини брызнула ядом, – но есть ещё ведь центральный двор, обнесённый аркадами… выразительность и изобразительность нельзя разделить, нельзя разъять для удобств ума, как бы нас не толкал к обманной цели анализ, а чистые принципы Ренессанса нельзя выделить из замыслов, как вы изволили сказать с час назад, из замыслов времени, если, конечно, таковые были и есть… – мы медленно удалялись от палаццо Строцци, в руке Мальдини мерно, словно плоский кожаный маятник, покачивался портфельчик, – есть ли специальные замыслы у времени, нет, но время, протекая… и обтекая эти дворцы, церкви, меняло их для нас, меняло нас и наши взгляды на них, само менялось, вбирая невидимые коричневато-серые частички камней, красок, как мы вбираем лёгкими цветочную пыльцу, когда дышим весенним воздухом.

Речь споткнулась, он с удивлением осматривался, будто впервые увидел угол своего родового, с блеском голубых стёкол, дворца. – Трусливый и хитрый разум нам не помощник! Казалось бы, перед нами абсолютная каменная непроницаемость и вдруг – окна высшего смысла, похожего на облака, – поднял благодарный взор к небу, вновь плавно заговорил. – В нашем текучем времени столько примесей из разных времён! И непрерывное подмешивание чего-то новенького в как будто устоявшиеся навсегда образы, наверное, входило и входит в замыслы времени, коли неугодно вам говорить о замыслах Бога, входило, входит, если были и есть они, тайно нацеленные в будущее замыслы, нацеленные, чтобы продлевать прекрасным образам жизнь! – после нас, в глазах других людей, и дворцы, церкви эти, оставаясь самими собой, возможно, станут другими, но… А вот вам пример выразительности у Альберти, именно у Альберти, обновившего взгляды на античным ордера! Хороша, не правда ли, лоджия Ручеллаи? Фасад же палаццо Ручеллаи вполне изобразителен. Чистые принципы Ренессанса, где они? – слезившиеся глаза Мальдини смеялись, – не совсем, конечно, чистые, не без примесей, но самые чистые принципы – во Флоренции, у нас только сбереглись! Повезло, барокко проспали. Но обруганные Римом жёсткость и сухость флорентийского стиля позволили нам избежать также и предбарочной, как вы выражались, бесформенности, все искушения её побеждала наша неизменная строгость к самим себе. Тончайшие неуловимые перетекания, переливы художественных мотивов, сохраняющих спокойную сосредоточенную серьёзность, и есть наш высокий принцип, верность которому безуспешно пытался поколебать грубый и торопливый Рим! – Мальдини грозно притопнул ножкой, дрогнули порозовевшие от возбуждения щёки, острый носик и клинышек серебристой бородки-эспаньолки.

Выразительность, изобразительность… да, меня долго путало примитивное противопоставление.

Пройдя под помпезно-громоздкой аркой, пробитой в пышнотелом доме с могучим аттиком, мы вышли на плошадь Республики с одинокой колонной в центре.