Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров - Борис Камов

— Голиков, ко мне!

Аркадий Петрович выполнил приказание.

— Голиков, — заявил Молодцов, — ставлю вам на вид, что вы не умеете себя вести.

Это было сказано в присутствии начальника штаба и комиссара полка. А также в присутствии всей четвертой роты, которая шла мимо.

Голиков точно знал, что не заслужил грубого замечания. Сдержав себя, чтобы не вспылить, Аркадий Петрович ответил:

— Товарищ командир полка, призываю вас быть вежливее!

— Да кто ты такой, чтобы меня призывать?! — возмутился Молодцов. — Да я тебя пристрелю, — и стал дергать крышку кобуры.

— В таком случае вы пойдете под суд! — запальчиво ответил Голиков.

Молодцов, наконец, выпростал наган и навел его на Голикова. Аркадий Петрович увидел ствол, нацеленный ему прямо между бровей. Голиков не шелохнулся. Если бы он сделал хотя бы одно движение, Молодцов мог выстрелить. Но если бы Молодцов не выстрелил, а он, командир роты, выхватил бы из кобуры свой маленький маузер, это означало бы, что он, Голиков, угрожал командиру полка в боевой обстановке. Такое обвинение влекло за собой трибунал и расстрел.

Все раскрутилось за какие-то секунды. Случившееся наблюдали десятки людей, но они замерли, опасаясь, что любой звук может спровоцировать выстрел.

— Молодцов, что вы делаете?! — с заметным опозданием вмешался комиссар полка Зубков.

Молодцов опустил наган.

— Голиков, вы арестованы, — произнес комполка. — Сдайте оружие, отправляйтесь в обоз. И благодарите Бога, что я не пустил вам пулю в лоб.

Голиков спрыгнул с коня, сдал оружие. На глазах всей четвертой роты с него сняли ремень. В гимнастерке без пояса, как арестант, как беглый и выловленный дезертир, он отправился в хвост колонны.

Вечером в обозе появился ординарец, тот самый, который украл карабин, и передал приказ Молодцова явиться к нему.

— Давайте поладим миром, — перейдя на «вы», — предложил командир полка. — Я погорячился, но и вам нервы нужно держать при себе.

В обмен на мир Молодцов обещал вернуть карабин («Нашли из-за чего спорить!») и попросил подписать заранее подготовленную, на машинке отпечатанную бумагу.

— Что за бумага? — поинтересовался Голиков.

— Да ерунда. Не о чем даже разговаривать: что вы извиняетесь передо мной за грубость.

Аркадий Петрович (которому было в ту пору 16 лет) отказался.

— Послушай, Голиков, судьба твоя на волоске. Либо мы с тобой поладим, либо тебя отправят в «штаб Духонина»[138] за отказ повиноваться командиру и за хулиганские действия в боевых условиях.

— Лучше пусть меня расстреляют.

И арестант вернулся в обоз.

Голиков надеялся, что за него заступятся сразу два комиссара: ротный, то есть Вальяжный, который теперь исполнял обязанности командира роты, и полковой комиссар Зубков. Ведь оба находились рядом, когда все произошло. Но комиссары, зная необузданно-опасный характер Молодцова, заступаться за мальчишку не собирались… И, как потом стало известно, никаких заявлений в защиту Голикова писать не стали.

Арестанта вызвал к себе командир бригады. Чтобы отдать командира роты под суд, требовалось его согласие. На самом деле роль комбрига была решающей. Приговор — от взыскания до расстрела — полностью зависел от него.

Комбриг принял Голикова нелюбезно.

— Молодцов доложил, что вы затеяли безобразный скандал в присутствии всего полка… Когда же он попытался вас урезонить, вы позволили себе оскорбительные выражения и стали угрожать оружием…

— Это неправда!

— Вы и здесь устраиваете скандал?! Разве не вы угрожали Молодцову, что он пойдет под суд? Разве не вы размахивали револьвером, который у вас отобрали силой?

— Я к своему маузеру даже не прикоснулся… Маузер при аресте я отдал вместе с портупеей в застегнутой кобуре. Что касается угроз, — я только предупредил Молодцова: если он застрелит меня, то пойдет под суд. Молодцов целился из нагана мне прямо в лоб. Его остановил комиссар Зубков.

— В рапорте Молодцова этого нет.

— Мои слова могут подтвердить сам Зубков и комиссар моей роты Вальяжный…

— Их обоих сейчас нет на месте.

— Товарищ комбриг, вам не кажется странным, что оба комиссара, главные свидетели по моему делу, оказались за короткий срок далеко от штаба бригады? Но есть и другие свидетели…

— Хватит! — прервал его комбриг. — Пока дело не получило дальнейшей огласки, предлагаю вам принести извинения Молодцову. Я позабочусь, чтобы он их принял.

— Извиняться я не стану.

— Трибунал будет с вами разговаривать иначе.

— Если я пойду с повинной к Молодцову, то не смогу взглянуть в глаза своим бойцам, которые знают, что я ни в чем не виноват. Как я поведу их после этого в бой?

— Воля ваша. Вы свободны.

Шло время. Голиковым никто не интересовался.

Особенность ситуации состояла в том, что Аркадия Петровича, которому грозил расстрел, не держали взаперти. Его никто не охранял. Он просто жил в обозе вместе с поварами, оружейниками и конюхами, колол-пилил дрова, мыл котлы из-под каши и водил на водопой лошадей. Ему ничего не стоило убежать. Скорее всего, на побег рассчитывал и Молодцов. Ему военный трибунал, публичное разбирательство всего инцидента, начиная с кражи карабина, были совсем не нужны. Могло открыться кое-что посерьезнее.

Но Голиков верил в свою невиновность. Верил в то, что сумеет ее доказать во время 10–15-минутного рассмотрения дела в трибунале. Примерно столько времени отводилось на каждого подсудимого. Еще пять минут длилось совещание перед вынесением приговора. «Три жизни в час» — такова была «производительность труда» этих законников.

И Голиков никуда не убежал. Наоборот. Он все время был на глазах, жил общей трудовой жизнью с нестроевыми бойцами.

Однажды за Голиковым приехал посыльный:

— Тебя вызывает командир бригады.

— Зачем?

— Там узнаешь.

Товарищи-обозники, с которыми Голиков прожил три недели, за полчаса его отмыли, побрили, одели во все чистое, надраили сапоги и дали новый офицерский ремень.

Комбриг принял Голикова в том же кабинете. Только выглядел он очень плохо: у него начинался приступ астмы. Ему с трудом давалось каждое слово

— Я пригласил вас, — сказал комбриг, — чтобы познакомить с одним документом.

Он протянул листок, который лежал возле чернильницы.

Трудно сейчас сказать, какие мысли пронеслись в голове Аркадия Петровича. Это мог быть и приказ о разжаловании, и заочно вынесенный приговор. Формальности на фронте соблюдались не всегда…

Однако, пробежав первые строчки, Голиков протянул листок обратно.

— Вы, наверное, ошиблись. Это не та бумага. Здесь написано: «Командиру 303-го стрелкового полка тов. Молодцову».

— Ошибки нет. Читайте вслух.

— «Предписываю с получением сего сдать вверенный вам полк тов. Вялову, а самому прибыть в штаб бригады…» — говорилось в документе.

— Я отстранил Молодцова от командования полком за хулиганство, которое он учинил с вами… Молодцов пытался выгородить вора, ошельмовав вас. Но главное даже не это. Все, в чем меня уверял Молодцов, оказалось клеветой. Все, что говорили вы, оказалось правдой. Я благодарю вас за достоинство и мужество, с которым вы держались. Ординарец Молодцова арестован и пойдет под суд. Дело самого Молодцова будут разбирать другие инстанции. В первую очередь, особый отдел. Меня прошу извинить за прошлый разговор…[139]

От смерти Аркадия Голикова спасла (в который раз!) «мамина школа»: мамин наказ при любых обстоятельствах говорить только правду и не терять крепости духа.

…А пока в Красноярске его ожидало новое разбирательство.

В Красноярск Голиков прибыл поездом. Номер состава и даже номер вагона заранее по телеграфу сообщили сотрудники особого отдела штаба ЧОН, которые скрытно сопровождали комбата. Задач перед ними было поставлено много. Главная состояла в том, чтобы не дать чекистам Щербака выкрасть Голикова в пути.

В Красноярске Аркадия Петровича встретили прямо у вагона, посадили в пролетку и доставили в штаб ЧОН губернии. Там Аркадия Петровича накормили, отвели помыться в бане. После нее, распаренного, привезли на заседание следственной комиссии штаба. Это было нечто подобное теперешней службе внутренней безопасности в спецведомствах.

Еще 30 мая 1922 года, получив из ГПУ полупустую папку с доносами, комиссия открыла свое независимое «дело № 301» по обвинению комбата А. П. Голикова в превышении полномочий.

Заседания, то есть перекрестные допросы по несколько часов без перерыва, проходили четыре дня. На разбирательстве поочередно председательствовали Какоулин и его заместитель Кусин.