Глубокий тыл - Борис Полевой

— Это верно, что русские там у себя умирают с голода? — спрашивает дежурный, вспомнив статейку, недавно прочитанную в какой-то военной газете. — Едят людей?

Продолжая посылать в рот ложку за ложкой, девушка слегка улыбается.

— Да, фрейлейн, им долго не выдержать, — продолжает дежурный, — но все-таки упрямая нация.

Девушка потягивается, судорожно зевает.

— Вы простите меня, я не спала несколько ночей, — говорит она, и глаза ее начинают закрываться.

Она спит и не слышит, как понемногу комендатура наполняется военными, не слышит, как, скрипя начищенными сапогами, появляется высокий пожилой офицер в фуражке с приподнятой тульей, такой прямой, негнущийся, что кажется, будто бы в него вогнана палка.

Все сразу вскакивают, он небрежно козыряет, скользит вопросительным взглядом по спящей, и, не задерживаясь, проходит дальше, в кабинет коменданта.

Через мгновение дежурный, стоя навытяжку» рапортует ему, что ночь прошла относительно спокойно, Русский снаряд попал в грузовую машину, перевозившую солдат с вокзала: убито девять человек, в госпиталь отправлено одиннадцать. По западной товарной станции ночью нанесен удар с воздуха: разбито несколько вагонов с грузами, людские потери уточняются. Кажется, по счастью, не так велики. Больше происшествий не было, за исключением того, что командир полка, держащего оборону в районе бывшего аэродрома, препроводил в сопровождении своего адъютанта девицу. Это та, которую господин комендант изволил видеть в приемной. Вот рапорт обер-лейтенанта…

Дежурный вынимает из-за обшлага бумагу и точно отработанным движением вручает ее подполковнику. Тот достает из кармана очки и, не надевая их, а только приложив к глазам в виде лорнета, быстро просматривает бумагу.

— Еще командир полка просил на словах передать вам, что хотел бы получить ящик трофейного грузинского вина, какое мы им однажды уже посылали.

— Вы с этой девицей разговаривали?

— Всего несколько слов… Она, как только ее привели, сейчас же уснула, видимо долго бродила по лесам, бедняжка… Во сне все время бормочет: «Мейн гот, мейн гот!»

— Мейн гот? Странно! Тут пишут, что она из поволжских немцев… Приведите ее ко мне.

Девушка все еще спит, даже легонько всхрапывает.

— Фрейлейн, фрейлейн! — будит ее дежурный.

Она вскакивает, начинает извиняться. Какими-то инстинктивными женскими движениями поспешно прибирает волосы и, сопровождаемая любопытными взглядами писарей, идет вслед за дежурным в кабинет коменданта, оставив свой узелок на диване. В непомерно большом ватнике, в безобразных, явно с чужой ноги сапогах она выглядит довольно плачевно.

Комендант, сидя все так же прямо, сохраняя каменно-неподвижное выражение на сухом, чисто выбритом лице, выслушивает ее историю, то и дело поглядывая на рапорт, как бы сверяя рассказываемое с написанным.

— У вас имеются какие-нибудь документы, фрейлейн?

Отвернувшись от стола, девушка расстегивает пуговицы на кофточке, опускает руку за ворот, что-то там отстегивает и извлекает клеенчатый мешочек. В нем оказывается распухшее, изношенное на сгибах удостоверение. Обычное удостоверение, какие давались советским людям перед эвакуацией их учреждений. В нем говорится, что Марта Вейнер, 1919 года рождения, уроженка города Энгельса, по профессии техник-текстильщик, получила двухнедельную заработную плату в связи с эвакуацией фабрики из города Верхневолжска. Потом в руках коменданта оказываются паспорт со штампом Верхнволжской немецкой комендатуры и выданный там же аусвайс с фотографией и печатью. Он долго рассматривает их и оставляет у себя.

— Так почему же фрейлейн оставила свой дом? — спрашивает комендант, барабаня по столу крепкими ногтями сухих, узловатых пальцев.

— Меня, как немку, сотрудничавшую с немецким командованием, вероятно арестовали бы и посадили бы в тюрьму.

— У вас прекрасная речь, вы говорите даже без акцента.

— Это мой родной язык. У нас дома всегда говорили по-немецки.

— Вот как? Это мне отрадно слышать. — Комендант торжественно поднимает вверх длинный сухой палец. — Фрейлейн!.. Немцы — величайшая из наций… Мы остаемся немцами, даже если столетия и тысячи километров отделяют нас от нашего горячо любимого отечества… Вам никогда не приходилось работать переводчицей, фрейлейн Марта?

— Нет…

— Что с вами делать, мы подумаем. Ваши документы останутся пока у меня. Можете идти, фрейлейн, и подождите в приемной. — И когда дверь за девушкой закрывается, комендант говорит появившемуся в кабинете дежурному: — Скажите квартирьерам, что я приказал поселить фрейлейн Марту где-нибудь недалеко от комендатуры… Кстати, вы ещё не направили в полк вино, Эрих?

— Никак нет, господин комендант, не успел.

— Это хорошо: пошлете два ящика… Они нас здорово выручили. Мне кажется, эта девица может быть нам очень полезна: отлично говорит понемецки. Но вы заметили, как она запущена, бедняжка… Последите, чтобы ее получше устроили. Слышите? Вам еще, может быть, придется провожать ее с работы, Эрих, а, как бы думаете? — И, довольный своей шуткой, комендант награждает себя дробным смехом. — Возьмите документы я сейчас же отправьте на проверку. Лично у меня они не вызывают сомнений, но… Осторожность, и еще раз осторожность, Эрих. Мы не можем в этой стране доверять даже своим глазам…

Проходит несколько томительных, полных страха и ожидания дней, и фрейлейн Марта, принятая наконец в комендатуру в качестве переводчицы, отоспавшаяся, свежая, с прихотливо уложенными на голове светлыми косами, быстро идет по пустынной улице. Булыжная мостовая заросла буйной жесткой травой. Лишь асфальтовые тротуары двумя серыми полосками рассекают эту наглую, зеленую, отовсюду прущую растительность.

Здесь, в нагорной части города, за которую долго шли бои, деревянные постройки почти все выгорели. Лишь кое-где виднеется обитаемый домик, и тоща от асфальтовых полос к нему протоптана в траве тропинка. Но тропинки эти редки, а зелень будто торопится поскорее поглотить все следы человека.

Девушка ускоряет шаг. То и дело путь ей преграждают большие и малые воронки: старые, уже затекшие позеленевшей водой, из которой выглядывают лягушачьи глаза, и свежие, топорщащиеся по краям выброшенной землей. Обходя их, девушка опытным глазом примечает: свежих больше…

Жутко так вот идти одной по не существующей уже улице и, будто в пустыне, слышать далеко впереди отзвук своих шагов. А тут еще солнце сияет, земля испаряет влагу прошумевшего ночью дождя, и ветерок несет мирные запахи подсыхающей травы.

Вот в отдалении стук подкованных сапог и голоса. Патруль. Трое солдат.

На мгновение девушка замедляет шаг, бросает быстрый взгляд направо, налево. Нет, не уйдешь, не спрячешься. Одинокий человек слишком заметен на пустой улице. И она с беззаботным видом шагает прямо навстречу патрулю, мурлыча модную в гарнизоне песенку:

На лугу растет цветочек,И его зовут Эрика…

Девушка подходит к солдатам и, прежде чем они успевают ее окликнуть, спрашивает:

— Господа, выы не знаете, остался ли в этом городе хоть один сапожник? — И доверчиво показывает им на туфлю, подметка у которой отстала и держится лишь с помощью канцелярских кнопок. — Мне сказали, где-то здесь чинят обувь. Только как найдешь? Тут же не сохранилось ни улиц, ни указателей.

— Ван за тем старевшим деревам, фрейлейн, в глубине — маленький деревянный дом. Там на стекле окна я видел вырезанный из картона сапог, — отвечает один из солдат, совсем зеленый юнец, окидывая любопытным взглядом тоненькую фигурку в белом, тесно облегающем спортивном свитере.

— Ах, если бы мне сейчас сделаться сапожником, чтобы снять мерку с такой хорошенькой ножки! — отзывается тот, что постарше.

Третий, неуклюжий увалень, с которого, кажется, еще не сошел деревенский загар, бормочет:

— Ишь чего захотел, лакомка! — И смеется отрывисто, будто консервная банка катится вниз по каменным ступеням лестницы.

— Как приятно встретить среди этой жуткой каменоломни немецкую девушку! Откуда вы, фрейлейн, взялись? Быть может, вы ангел с рождественской открытки?

— Я работаю в комендатуре.

— О, о, ангел из комендатуры — это начальство!.. Смирно!

Все трое, щелкнув каблуками, шутливо отдают приветствие. Девушка улыбается, делает легкий книксен и продолжает путь. А солдаты смотрят ей вслед. Она это чувствует и замедляет шаг. Ага, наконец-то прошли, свернули на смежную улицу… А вот домик, и сапог, вырезанный из картона, белеет на окне.

Она поворачивает кольцо калитки и входит во двор. За домом сад, залитый солнцем. Светлые точечки еще не налившихся плодов белеют в темной листве. У деревянного крыльца, изогнувшись, свешиваются к самым ступеням золотые шары. На двери тоже вырезанный из картона сапожок и надпись на двух языках: сверху — по-немецки, снизу — по-русски: «Сапожник».