Преторианец - Томас Гиффорд

— Эх, бедолага, его семье плохо пришлось. Банкиры, художники, коллекционеры предметов искусства в Польше, во Франции, в Германии жили спокойно чуть не два последних столетия. Не знаю, многие ли теперь остались в живых.

— Он в тоске, — сказал Годвин, — и винить его не приходится. Хорошо хоть сам успел выбраться.

— Сдается мне, он чувствует себя виноватым, знаете ли, что сам цел и невредим оказался по эту строну Канала… Ну, вы поняли. А вообще он неплохой малый. Женщины, скажем, находят его дьявольски привлекательным.

— Это из-за тоски. Чертовски действует на женщин. Вызывает у них слабость в коленках. Им кажется, окружение мрачных типов хорошо отражается на них. Придает им серьезности.

— Вы, видно, обдумывали этот вопрос, Роджер.

— Я в свое время знавал парочку мрачных типов. И сам однажды попробовал изображать такого.

— И как прошло?

— Ничего хорошего. Меня видели насквозь. Либерман — другое дело.

— Неподдельный?

— Абсолютно.

— Да, боюсь, что так, — сказал Фантазиа. — Бедняга настрадался.

Годвин лежал в постели и не мог уснуть, слушая шум ветра и звуки старого дома. В голове крутились мысли о Сцилле и других мужчинах, ее поклонниках, ее любовниках, и он понимал, что бороться с этими мыслями бесполезно. Как было бы мило, если бы Лили держала язычок за зубами, а свои советы — при себе! Черт побери, Лили, она моя… Ему хотелось проорать ей это в ухо, во всеуслышанье объявить о своих правах. Ты ничего не понимаешь, Лили, она любит меня, и я ее люблю, и все это тянется уже очень давно, все уже решено, Лили…

Но сейчас он лежал в гостевой комнате — нужно было поддерживать впечатление, что отношения между ними завязались только после смерти Макса Худа. Все должно быть прилично, чтобы никто не шептался, будто она изменяла мужу с его старым другом. Превосходно. Так надо. Но это не мешало Годвину перебирать в памяти все, что Сцилла говорила ему о себе: ее аморальность, ее намеки на развращенную душу, все, что она говорила о влиянии матери, о том, что превратило жизнь Макса в настоящий ад… Он вспоминал слова того сукина сына в Каире — всех мужчин, которые будто бы знали Сциллу, вплоть до Грира Фантазиа. Чепуха, даже подумать смешно! Не так ли?

Наконец он выбрался из-под тяжелой перины и встал у окна, глядя на последний зимний снегопад. В темноте мелькнули фары огибающей поворот машины — желтые лучи, шарящие в снежной ночи. Машина шла по длинной дороге к Стилгрейвсу — дороге, которая вела только сюда.

Глядя, как она приближается, он гадал, кто бы мог появиться так поздно. Медленно-медленно, пробираясь в снегу, скрипя большими колесами, автомобиль раскачивался, как поезд, под ударами ветра. «Роллс-ройс» остановился перед зданием, и из-за руля выбрался Моркамб. Он встречал последний поезд, как видно, опоздавший из-за бурана. Было три часа ночи.

Новоприбывший был завернут в огромный, перехваченный поясом макинтош, поля мягкой шляпы скрывали лицо, но в луче света из каретного сарая Годвин разглядел длинный нос-клюв — и принадлежал он не Шерлоку Холмсу.

Из темноты возник Монк Вардан.

Дверь спальни за его спиной отворилась.

Очнувшись от задумчивости, он обернулся к стоявшей перед ним в халате Сцилле.

— Не могла удержаться. С тех пор как мы все на тебя обрушились, я с ума сходила от желания остаться с тобой наедине.

Она по-девчоночьи запрыгнула в кровать, натянула одеяло до подбородка.

— Ты выглядишь все лучше и лучше, Роджер. В отличной форме. Ты хоть понимаешь, что случилось? Ты жив! И мы вместе. Иди в постель, милый. Согрей меня.

Она захихикала. Она умела отгонять все его заботы, так что он начинал чувствовать себя мальчишкой.

— Я чувствую себя такой безобразницей…

Он забрался в постель рядом с ней, и она тут же укутала его и сама с головой нырнула под одеяло. На миг ее голова показалась снова, она улыбнулась ему в темноте, поцеловала и снова скрылась. Он лежал на спине, забыв обо всех тревогах, поглощенный ее желанием.

Они сходу занялись любовью, а потом она лежала в его объятиях, их тела, влажные от жары под периной, плотно сомкнулись. Напряжение, обычно плескавшееся в ней, спало. Она была настроена на любовь, и Роджер вздохнул с облегчением. Она расспрашивала его, чем он занимался после ее отъезда, и он рассказал о том о сем, промолчав о беседе с Моркамбом и об истории Макса и Колина Девитта. Не заговорил он и о своем решении: выяснить, кто предал «Преторианца». Зато он вскользь упомянул, как рассматривал фотографии из прошлой жизни, из времени, когда все они встретились в Париже; как тронули его старые фотографии Макса.

Она слушала, повернувшись к нему лицом, кивая воспоминаниям, но под конец озадаченно вздохнула:

— Смерть Макса — как конец книги: дочитал, закрыл и убрал на полку. Я почти не думаю о нем. Он ушел, остался в прошлом. Так я о нем и думаю — в прошлом. Вспоминается только то лето в Париже… Я была тогда девочкой. Я воодушевляла мужчин, да? Это было так просто — ничего не надо делать, просто быть… Наверно, во мне было волшебство, правда? — мечтательно говорила она.

Годвин никогда не умел определить, не играет ли она, не повторяет ли отрепетированный монолог. Ему не хотелось думать, что это игра.

— Волшебство, — повторил он. — Да, было. Все его замечали.

— Оно ушло навсегда, милый? Ушло, да? Оно всегда уходит, и никак не заметишь — когда, замечаешь только, что оно исчезло. Правда, Время — злодей?

— Не глупи. Я и сейчас вижу тебя такой же — волшебной, свежей и…

Она ткнулась носом ему в плечо.

— Спасибо, что ты лжешь. Мужчины бывают такими добрыми. Но, по правде, женщина бывает для мужчины свежей, новой и волшебной только один раз…

— Иногда этот миг растягивается навсегда. Я в это верю.

Она молчала так долго, что он решил уже, что уснула. Но она не спала.

— Единственные мгновенья настоящего, неподдельного торжества, какие я знала, — не на концерте, не на сцене — они выпадали мне, когда я в первый раз была с мужчиной и видела в его глазах, что он пропал… потерялся во мне и верит, что нашел наконец главное и я — его награда… Это миг чистого, совершенного торжества… Ты становишься для кого-то ответом на главные вопросы, и он любит тебя за это. Но это быстро проходит.

— Ты видела это в моих глазах? Видела, что я пропал?

— Нет, милый, не видела. Это не твоя вина.

— Послушай меня, Сцилла…

— Это моя вина. Я украла у тебя этот миг. Я лишила его нас обоих, это была ужасная ошибка…

— О чем ты говоришь?

— Когда ты увидел меня с Клайдом, когда застал нас так… Клайду меня между ног… Правда, очень жаль, после этого тот миг стал невозможен. Только моя вина. Себялюбивая шлюшка. Не смотри так печально, любимый. Я только через много лет поняла, что никогда не увижу этого в твоих глазах. В сущности, Роджер, ты был бы идеалом, если бы не это…

Глава двадцать третья

Гости, приехавшие в дом на выходные, тихий хаос, прогулки в снегу, когда затихал ветер, непрерывные разговоры о войне, театральные сплетни — здесь первую роль играл Родди Баскомб; споры о мире журналистики, разгоревшиеся с появлением Гомера Тисдейла и с ним румяной пышной незнакомки — явной и несомненной англичанки. Монк Вардан в своем репертуаре — он только иронически улыбался, когда к нему обращались как к осведомленному источнику последних военных новостей. Поймав пристальный взгляд Годвина, он покачал головой:

— Светский прием — не место для деловых разговоров, старина.

— Светский… Ну да. В таком случае позвольте светски осведомиться, какой черт вас сюда пригласил?

Монк Вардан с видом оскорбленной невинности пожал костлявыми плечами:

— О, я полагал, это были вы, старина.

— Не я.

— Ну, значит Сцилла. Методом исключения, больше некому.

— Забавно. Потому что она спрашивала меня, приглашал ли я вас…

— Ну, значит, это останется тайной. Но вы конечно согласитесь, что главное — я хорошо провожу время. Всегда любил этот дом.

Он закурил и улыбнулся, откровенно наслаждаясь жизнью.

— Мы не можем принимать здесь кого попало. Это частный дом, Монктон, а не кормление зверей в зоосаде.

— Ну еще бы, и к тому же чертовски далеко от проторенных дорог. Но ваше гостеприимство окупает все неудобства. Слушайте, старина, вам известно, как я всегда дорожил вашей дружбой.

— Означает ли это, что вы и ваш хозяин опомнились?

— Прошу прощения?

— Меня вычеркнули из списка подозреваемых?

— У нас нет списка, Роджер. Всего одно имя. Кто знает? Возможно, все будет забыто.

Он улыбнулся поверх серебряного сервиза на приставном столике, с которого нагружал свою тарелку.

— Возьмем-ка мы еще один хлебец.

Он положил его поверх первого. Монк отличался отменным аппетитом.