Оскал смерти. 1941 год на Восточном фронте - Генрих Хаапе

Краем уха я услышал, как Мюллер в разговоре с тем, у кого было раздробление таза, спросил:

— Может, я принесу тебе что-нибудь поесть, Пауль?

— Вы что, знакомы? — спросил я у Мюллера.

— Да, и очень хорошо, герр ассистензарцт. Пауль — почтальон из соседней с нашей деревни. Мы даже пели с ним вместе в мужском хоре.

Почтальон! Мне вдруг пришла идея. Если не случится ничего непредвиденного, то через день-два его отправят самолетом в Германию.

— Послушай, Пауль, — обратился я к нему. — Сделай мне, пожалуйста, одно одолжение, когда доберешься до дома — отправь мою телеграмму. Адрес, текст и деньги я тебе сейчас дам.

— Конечно, герр ассистензарцт. С удовольствием.

На оборотной стороне чистой карточки ранения я написал: «Фройляйн Марте Аразим, Дуйсбург, Бёрзенштрассе 18. — Отпуска отменены. Отложи празднование помолвки. Жив и здоров. С Рождеством. Хайнц».

Заполнение официального журнала потерь убитыми и ранеными в нашем батальоне оказало на меня в ту ночь весьма гнетущее действие. Никогда еще я не вписывал в него столько имен сразу. 14 декабря стало для 3-го батальона по-настоящему черным днем. Число потерь составило 182 человека убитыми, ранеными и пострадавшими от тяжелых обморожений. За один день мы потеряли больше людей, чем за всю русскую кампанию с самого ее начала до этого момента. Такой ценой «батальон смертников» продержался против орд сибиряков более двенадцати часов, оказавшихся поистине бесценными для наших частей, спешно эвакуировавшихся все это время из Калинина.

Закончив выполнение этой своей печальной обязанности уже почти в полночь, я смог вернуться обратно на пункт боевого управления и наконец уделить время тому, чтобы побеседовать с Нойхоффом о его недомогании. Он признался мне, что чувствует себя крайне изнуренно и подавленно. У него уже несколько дней как совершенно пропал аппетит, а сопротивляемость организма и без того была уже значительно ослаблена регулярно повторявшимися приступами дизентерии, которая, по всем признакам, и не думала отступать сама, без эффективного лечения. Мне было совершенно ясно, что Нойхофф очень болен, что он держится в преддверии окончательного упадка сил лишь неимоверным усилием воли. От таблеток снотворного, которые я ему настоятельно порекомендовал, он категорически отказался, аргументировав это тем, что в сложившейся на сегодняшний день критической ситуации у него просто нет времени на сон. Но смягчающую полумеру против проблем с кишечником в виде запаса таблеток «Таналбина» принял охотно. Увы, это было все, что я мог сделать для него на тот момент времени.

Когда я вернулся в лазарет, старый оберштабсарцт как обычно изнуренно восседал на одном из ящиков. Я предложил ему пойти немного отдохнуть, и он, не заставляя уговаривать себя слишком долго, с усилием поднялся и вышел.

Часы показывали уже три ночи. Все тяжело раненные были эвакуированы в тыловые области. Наши конные повозки непрерывно сновали туда и обратно как челноки, а их возничие — в особенности русские добровольцы, Кунцль и Ханс, — проявили в тот невыносимо морозный вечер и ночь настоящий героизм. Ближе к утру я решил, что необходимо немного вздремнуть, но перед самым рассветом был осторожно разбужен Мюллером.

— Там какие-то крики из лесу, что перед нами. Как будто кто-то зовет на помощь, — извиняющимся шепотом сообщил он мне.

Я с трудом поднялся и вышел на улицу вслед за Мюллером. Действительно, из леса, что находился метрах в четырехстах от нас, кто-то отчаянно взывал о помощи. Отдельные выкрики эти были по-настоящему жуткими, как будто издававший их уже агонизировал. Не вполне понятно было даже, на каком языке кричали. Я разбудил Тульпина и Генриха, а Мюллера отправил в штаб батальона, чтобы он поставил их в известность об этом происшествии и взял на всякий случай нам в подмогу еще нескольких солдат. Не дожидаясь, пока они нас догонят, мы двинулись в ту сторону, откуда раздавались крики.

С величайшей осторожностью, с автоматами наготове мы медленно пробирались по глубоким сугробам к лесу. Это могло быть и ловушкой. Крики становились все громче, отчаяннее и различимее: «Ради бога, помогите, кто-нибудь! Где же все?! Ради бога, помогите мне!»

На опушке леса мы разглядели наконец силуэт человека, который, едва держась на ногах и вытянув вперед обе руки, медленно шел нам навстречу. Он шел так, как будто совершенно не видел нас.

— В чем дело? Что с тобой? — подали мы голос.

— А-а-а! — взвыл он еще громче. — Помогите же мне! Я ничего не вижу! Они вырвали мне глаза!

В несколько прыжков мы оказались около несчастного и осветили ему лицо фонарем. Там, где должны были быть глаза, зияли лишь жуткие пустые окровавленные глазницы. На щеках виднелись свисавшие из глазниц кусочки тканей и сосудов, а кровь все еще струилась по лицу, но тут же превращалась в ужасную ледяную корку.

Тульпин схватил его за руку и быстро повел из леса в сторону деревни по той же борозде, что мы проделали в сугробах, а мы с Генрихом медленно шли вполоборота следом, не сводя дул наших автоматов с черневших в предрассветной мгле деревьев. Пока мы добрались до лазарета, спасенный успел поведать нам свою ужасную историю. Он был артиллеристом — одним из четверых, посланных протянуть телефонный кабель к наблюдательному пункту, расположенному на некотором расстоянии за нашими позициями.

— Было очень темно и холодно, и мы совершенно не ожидали встретить никаких русских, — рассказывал он, — вдруг раздалось несколько выстрелов, и все три моих товарища замертво упали на снег. Я побежал назад тем же путем, что мы шли, и угодил прямиком в руки русских. Они крепко схватили меня за руки и за ноги и потащили куда-то… Я пытался звать на помощь, но один из них злобно прошипел мне на ломаном немецком, чтобы я заткнулся… Но я все равно продолжал звать на помощь. И тогда они сказали друг другу что-то и бросили меня на снег. Один из них быстро приблизился ко мне с ножом в руке… Не успел я ничего понять, как увидел вначале ослепительную вспышку, а затем сразу же почувствовал ужасную боль в правом глазу… А затем то же самое произошло и с левым глазом… И больше я уже ничего не видел, только один сплошной мрак… Тот, что обращался ко мне на ломаном немецком, схватил меня за руку и снова зашипел на ухо: «Та-ак… Теперь иди прямо вперед, никуда не сворачивая, и тогда попадешь к своим братьям, таким же немецким собакам, как и ты сам. Передай им, что мы перебьем их всех. А оставшимся в живых вырвем глаза, как тебе, и отправим подыхать в сибирских рудниках. Это будет наш реванш!» С этими словами он толкнул меня в указанном направлении, и я услышал, как они побежали по снегу в другую сторону.