Бегущая в зеркалах - Л. Бояджиева

Родители были довольны положением Ванды, отшучиваясь по поводу ее живота и явно хотели понравиться зятю.

– Ведь я еще, когда вы впервые сюда заявились с компанией студентов, углядела, что ты за моей Вандой ухлестываешь! Все ходил кругами вокруг да около, – подмигнула зятю фрау Леденц. – И как все складно вышло – работаете вместе и дело общее, и внучка мне скоро подарите. А этот-то, ваш, ну что приезжал тогда, сынок богатый – хребет сломал. Недавно в газетах фотографию видела. Перевернулся в машине, наркотики применял, что ли. Но его отец, видимо, всех купил – такую кашу заварил в защиту сынка. На картинке в газете он в кресле инвалидном и жена с двумя ребятишками за спинку держатся!

– Ты что, мам, у Алекса – жена? – удивилась Ванда, не забывшая о гомосексуальных наклонностях бывшего кавалера.

– Ну да, и мальчишки мал-мала. Вот как наша Клерхен, – фрау Ледец притянула к себе нарядную внучку. – Что, кукла, пойди, угости дядю Йохима конфеткой!

Трехлетняя девочка с капроновым бантом в жиденьких, коротко стриженных волосиках, в пышном нейлоновом платьице а ля принцесса, потопала к гостю, держа в кулаке тающую шоколадку. Она смотрела на чужого дядю хмуро, насупив лоб, и явно хотела поскорее скрыться в объятиях матери. Но Ванда подтолкнула племянницу к мужу, стараясь разжечь детолюбие будущего отца. – Иди, иди, посиди у дяди на коленях – он добрый, вон какого гусенка тебе привез!

Клара вдруг улыбнулась, ринулась к дивану и, ухватив игрушку, вместе с ней вскарабкалась на колени к гостю.

– Ну вот, Готл, ты прекрасно смотришься, просто прелесть! А ведь хочется уже такого? – заулыбалась идиллической картине Ванда. Девочка протянула руку и сняла с дяди очки, пытаясь их приспособить себе на нос. Все умиленно захихикали. Он сидел сжавшись, замуровав глубоко внутри рвущиеся наружу брезгливость и негодование. И боялся пошевелиться – казалось одно движение, слово – и темные чувства прорвутся, затопив горячей лавой простоватую доброжелательность этих людей. Его мутило от розовой кожи, просвечивающей на затылке девочки под жиденькими волосками, от ее липких, вымазанных шоколадом ладошек, от запаха каких-то каш или штанишек. А главное – от ужаса: блеклое, невыразительное лицо с размазанными чертами, с бледно-голубыми глазами, почти лишенными ресниц и бровей – было лицом Ванды, а значит и того младенца, что барахтался сейчас в ее необъятной утробе!

Только теперь Динстлер отчетливо понял, что никогда не будет отцом Даниного черноглазого малыша. Они с Вандой обречены плодить себе подобных – этих блеклых, рыхлых, второсортных человечков!

15

Два дня, проведенные у Леденцев, и обратная дорога были для Динстлера мукой. Он попытался, было, напиться в компании тестя и свояка, попробовал исподволь понаблюдать за играющей Кларой, разжигая в себе симпатию и жалость – напрасно. То, что не давало ему покоя, что заставляло вновь и вновь бередить открывшуюся рану, было похоже на оскорбление: его, Динстлера загнали в угол, принудив воспроизводить бракованную, низкосортную продукцию. «Но ведь Ванда дорога мне, какой бы формы нос не имела. Она – близкий человек и если даже наберет вес до своей наследственной нормы, именно с ней я буду делить жизнь – все мои проблемы и радости, – урезонивал он себя, гоня автомобиль восвояси. – И ведь сделал ее не я! Я бы отрубил себе руки, если бы «вылепил» этот отвислый подбородок, прямиком переходящий в шею, этот ватный нос…, – зло косил он на маячащий справа профиль жены. – А, следовательно, согласно твоей теории, Пигмалион, тебя следовало бы кастрировать, потому что именно ты сделал то, что скоро явится на свет из этого живота».

Прибыв домой, Динстлер, не переводя дух, ринулся в свой виварий, потом долго с кем-то созванивался, запершись в кабинете с Луми, а через два дня в бункере, переоборудованном под спальную комнату, появился мальчик. Ночью его тайно доставил в клинику Луми и с величайшими предосторожностями препроводил в подвальную комнату. Это был четырехлетний урод, брошенный в приюте нищими родителями. Признаки хромосомного нарушения, именуемого «синдромом Дауна», были выражены в крайней степени тяжести. Мальчик не только имел характерную огромную голову с заплывшими щелочками глаз, ввалившейся переносицей и слюнявый, не закрывающийся рот идиота, его тяжелая умственная патология не оставляла никаких надежд на хоть какое-то улучшение. Мальчик не понимал простейших команд, испражнялся под себя и не мог принимать пищу без посторонней помощи.

«И что же в нем человеческого? Разве что неведомая душа, замурованная согласно какой-то кармической задумке в этой увечной оболочке?» – думал Динстлер, глядя на спящего с открытым ртом уродца.

– Вы надеетесь, шеф, что отсутствие внешней и внутренней человекообразности этого ребенка освобождает вас от нравственных сомнений? – угадал его мысли Луми. – Нет сомнений, что эта врожденная патология необратима. Но вы должны отдавать себе отчет: с этой минуты вы действуете вне закона. Вне юридических и гражданских прав, защищающих личность. Даже такую… Я знаю, что в избранном вами деле это неизбежно – всякий, пробивающийся за границы возможного – нарушитель. И это не останавливает ни безумцев, не гениев. Благодаря которым, честно говоря, мы сегодня пользуемся многими благами цивилизации.

– Не утруждайтесь аргументацией, Луми. Законность моих действий меня мало волнует – в этом смысле я абсолютный циник. Если не я, то другой с неизбежностью пройдет этот путь. Возможно, менее удачно, потому что я, согласитесь, – феномен. Кроме того – я имею «страховку» с вашей стороны, освобождающую меня от забот о последствиях. Вы даже не представляете, какое блаженство – перевалить на ближнего груз собственной ответственности, – усмехнулся Динстлер.

– Не стесняйтесь, шеф, наши плечи достаточно крепки. Вперед – без страха и сомнений!…А я буду рядом, – пожал протянутую Динстлером руку Луми.

И Динстлер с головой ушел в целиком захвативший его эксперимент. Ни есть, ни спать, ни обращать внимание на движущуюся к девятимесячному финишу жену ему было просто некогда. Он лепил Пэка.

– Да, это человек! Это все же – человек! – замирал от захватывающего дух восторга Динстлер, формируя мягкие податливые кости в то время, как мальчик, названный Пэком, безмятежно лежал в его руках, усыпленный наркотиком. Лесной дух шекспировской сказки «Сон в летнюю ночь» – мальчишка – Пан, задира и весельчак, выходил из-под чутких рук скульптора. Динстлер двигался осторожными шажками, опасаясь повредить мозговые ткани. День за днем он добавлял к «поттрету» по маленькому штриху, удерживая себя от опасности увлечься. Наконец он признал – готово! Можно переходить на М2.