Джентльмены-мошенники (без иллюстраций) - Эрнест Хорнунг

Но это было до того, как старость взяла свое и он скрылся даже от ближайших друзей в полнейшем безвестии и уединении. Он все еще содержал официальную резиденцию, но где Мэйпс жил на самом деле, оставалось тайной почище загадки Сфинкса. Убежище он покидал, только когда на Уолл-стрит начинался кавардак и можно было поиграть с деньгами, которые носит ветер.

Именно этого человека, настолько пережившего свое время, что большинство напрочь о нем позабыло, и ждал Годаль. Сегодня он проследит старого лиса до самого логова.

И сейчас, разменяв девятый десяток, Мэйпс оставался удивительным зрелищем: высокий и костлявый, с орлиным носом и кустистыми бровями; один глаз стеклянный – настоящий когда-то вырезал малайский крис. В своем похоронном наряде он казался дряхлым и беспомощным, как траченный молью дьякон, но для своих преклонных лет был все еще очень силен. Руки у него были огромные; большой палец на правой руке на добрых полдюйма длиннее большого пальца левой, но при этом не толще сигары. Палец охватывал рубец, ровный, как кольцо, – напоминание о том, как один монгольский бандит однажды подвесил за этот палец все двести фунтов костей и мускулов Уэллингтона Мэйпса.

Мэйпс быстро покончил со своими делами. Как всякий игрок, следующий верной системе, все расчеты он подготовил загодя. Он расписался в бумагах – двумя пальцами правой руки, большой палец его не слушался. Огненным взглядом Мэйпс прошелся по лицам собравшихся у телеграфа. Лишь пара человек обращали внимание на то, что не касалось непосредственно телеграфа; они заметили старика и переглянулись, когда тот прошел мимо. Старик прошествовал к двери и, опираясь на внушительные медные перила, спустился к тротуару по мраморным ступеням. Годаль украдкой проследил за ним сквозь медную решетку окна, тонкую, как муаровый шелк. На последней ступени Мэйпс остановился и оглядел улицу.

Затем случилось чудо. Старик подозвал хэнсом!

Парадоксально: либо он пытался привлечь внимание, либо избежать его. Вполне возможно, он пытался достичь одного при помощи другого.

Кэбби во главе недвижимой очереди протер глаза, шмыгнул носом и сообразил, что происходит, только когда мальчишка-посыльный подтолкнул его в сторону старика, угрожающе потрясавшего тростью. Извозчик дернул за цепь, сложив подпорку под подножкой, гикнул – и зверюга, вздрогнув, вернулась к жизни. Хэнсом подъехал к обочине. При помощи привратника старик погрузился в кэб и без слов укатил прочь. Несомненно, инструкции кэбмен получит по дороге.

Годаль быстро отдал свои распоряжения, расплатился и промокнул чек той же промокашкой, на которой отпечаталась подпись Уэллингтона Мэйпса. Он перевернул промокашку. Можно было разобрать: “Сорок четыре тысячи трист…” Остальное терялось в путанице цифр.

Лишь через сорок пять минут глава спящих хэнсомов подкатил к дому на Седьмой авеню, достойному стать декорацией для “мелодрамы за 10, 20, 30 центов”[110]. Это был старый деревянный доходный дом, постепенно превращающийся в развалины. В одном пыльном окне висело объявление портного, а за углом болталась вывеска, сообщавшая прохожим, что когда-то, в век процветания, в развалине находилась контора плотника по имени Джоунс.

На углу здания – дом был треугольный, с двух сторон очерченный пересекающимися улицей и авеню – непрестанно крутился аляповатый парикмахерский столб, рекламировавший расположившуюся внутри парикмахерскую. Перед входом, заползая на тротуар, рос старый айлант, на глазах терявший свои нежные цветки. Под деревом играло несколько чумазых детишек. К стволу прислонился молодой человек, судя по набору инструментов и пятнам графитной смазки на лице – сантехник. Эта засаленная маска прятала самые острые глаза в Нью-Йорке – глаза несравненного Годаля.

Годаль быстро переоблачился из своего безупречного прогулочного костюма и был готов встретить Уэллингтона Мэйпса в этом обшарпанном районе во второй раз за три месяца. В прошлый раз, когда новости Уолл-стрит выплеснулись на первые страницы и выманили Мэйпса на биржу, Годаль проследил его обратный путь до этой парикмахерской, но у человека, за которым он последовал полчаса спустя, оказались в наличии оба глаза и рабочий большой палец правой руки, хотя во всем прочем он был точной копией Уэллингтона Мэйпса. Судя по всему, в тот раз старый лис прибегнул к услугам двойника.

Мэйпс вышел из хэнсома и нетвердым шагом подошел к двери, которая открылась перед ним изнутри. Все произошло как в прошлый раз. Когда дверь снова открылась, цирюльник – весь в белом – препроводил старика к ожидавшему хэнсому. И снова он был копией Уэллингтона Мэйпса, вот только дремлющий сантехник все-таки заметил сквозь ресницы, что старик внимательно осматривает окрестности – обоими глазами. Одного взгляда на его правую руку было достаточно, чтобы окончательно убедиться – это не Мэйпс. Годаль улыбнулся про себя. Все так просто – стоит только поработать головой.

Кэб двинулся прочь. Когда он поравнялся с поворотом, с ним разминулся второй кэб – еще один хэнсом с Уолл-стрит – этот поворачивал с Гринвич-авеню на Седьмую авеню. Вскоре завелся и лениво отчалил прочь стоявший напротив автомобиль. Не один Годаль интересовался перемещениями Уэллингтона Мэйпса. Лишь час спустя из парикмахерской показалась шаткая фигура, закутанная по самые уши; как по волшебству, тут же подъехал таксомотор – и старик исчез с глаз долой.

– На этот раз, дорогой друг, вы от меня не спрячетесь! – сказал Годаль себе.

Когда на Двадцать третьей улице таксомотор встрял в затор, в очереди за ним стоял маленький, прекрасно снаряженный мощный автомобильчик с чрезвычайно чумазым сантехником за рулем.

Дом был стар, но и в своем преклонном возрасте оставался образцом архитектурного величия. Парк при нем занимал примерно три акра с видом на реку. Под высоким обрывом берега пряталась железнодорожная ветка, протянувшаяся у тихих вод Гудзона. С трех сторон участок освещался окнами подступавших все ближе новых доходных домов. Повсюду, район за районом, вырастали восхитительные новостройки из терракоты и кирпича. Но от этого огороженного участка с заросшим газоном, запущенной живой изгородью и облезлыми заборами веяло Вашингтон-хайтс времен великой революции, когда город еще не двинулся на север. За гребнем, с другой стороны холма, росли тринадцать деревьев, посаженных собственноручно Александром Гамильтоном как символ первых штатов зарождающейся нации. В десяти минутах ходьбы к северу стоял исторический особняк с видом на реку Гарлем, где сначала британцы, а затем и американцы собирались за столом красного дерева, планируя предстоящие битвы.

Дом стоял в центре небольшого квадратного парка. В нем было три этажа и мансардная крыша. На реку смотрела покосившаяся веранда – с одной стороны подгнила балка, уложенная более века назад.

С предельным тщанием оценив обстановку, Годаль выбрал французское окно первого этажа, глядящее на реку. Кровь бурлила в жилах. Он крайне редко опускался до краж со взломом, только ради чего-нибудь уникального. Но сегодняшнее предприятие было поистине особенным. В свое время Мэйпс был аки лев рыкающий, и покушение на него или его имущество было чревато неминуемой карой. Но с годами все изменилось, и, беззаботно принявшись за дело, Годаль не ожидал, что ступает в сеть паука. Однако за вымыслом просто так не гоняются разнообразные транспортные средства. Трудясь над окном, Годаль размышлял, не выследил ли кто-нибудь Мэйпса, кроме него. Сам факт, что этот хитрый старик как минимум дважды виртуозно замел следы после своих появлений на Уолл-стрит, давал богатейшую пищу для воображения.

Для человека со способностями Годаля задача была предельно простой. Французское окно отворилось легко и бесшумно. Годаль очутился в просторной и, казалось, давно заброшенной комнате. За приоткрытой дверью позвякивало серебро. Мэйпс ужинал. Если информация Годаля была верна, при старике состоял единственный слуга. Слуга этот сейчас наверняка прислуживал хозяину за столом. Легким шагом вор прокрался в глубину комнаты и отодвинул пыльный гобелен, за которым скрывался проход в библиотеку.

Там были задернуты шторы и горела тусклая лампа. Эта комната была жилой, здесь приятно пахло. В углу стояло закрытое бюро. Рядом – небольшой сейф, утопленный в стену. Посреди комнаты, под абажуром газовой лампы – стол с грудой книг и всяких безделушек. В самом центре стола, на подносе, стоял графин виски с недопитым бокалом. У подноса было разложено несколько листов бумаги, перо, чернила еще не просохли. Слухи не обманули. Этот человек, иссушенный алчностью за более чем пятьдесят лет активной политической жизни, в старости заимел странную причуду. Он увлекся музыкой.

Мэйпс приохотился перекладывать на западные ноты затейливые песнопения некоторых восточных племен, которые он слышал в своих путешествиях. Когда-то не было такого места на земле, куда он не сунул бы нос, невзирая на любую опасность. Все, что у него осталось с тех давних времен, – память об удивительных песнопениях, значение которых затерялось во тьме веков. Говорили, что старик перекладывает их на ноты без устали. Судя по всему, он только что протрудился над ними несколько часов – немыслимые такты, начертанные дрожащей рукой, досыхали на бюваре. Годаль взял один лист и проиграл мотив в голове. Впрочем, его привел сюда не интерес к экзотическим мелодиям. Он искал нечто другое, но был готов воспользоваться и безобидным с виду увлечением старика, если увлечение это могло послужить его целям.