Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов

— Слушай больше своего грымзу! — презрительно хмыкнула Серафима. — Не совратил ещё с собой в санаторий?

Она не одобряла фривольного романчика, который проворная спутница успела завести с пожилым ловеласом, ехавшим в соседнем купе.

— Заарканит тебя обещаниями поклонник. — Серафима шутливо ткнула пальцем в пышную грудь подруги. — Не устоишь. Султана-то из какой сказки приплёл? Смотри у меня, Глашка! Про Екатерину тебе зубоскалил? Как хан Гирей, не соблазнив нашу императрицу, своим невольницам головы рубил за то, что ублажить его не могли?

— Подслушивала! Как есть подслушивала! — ахнула подружка и, отвернувшись, напыжилась, сердито поводя плечиками.

— Его вздохи страстные за версту слышны, — рассмеялась Серафима. — Дурит тебе голову.

— А ну его! — махнула та рукой. — Моря не дождусь. Так и вижу себя в гамаке, словно королева. До смерти хочется по песочку морскому босоногой пробежаться, устроить загорающим пузанам встряску. Вот глазищи повыворачивают! А больше и нет желаний.

— Там, где будем, вряд ли песок найдётся.

— А тебе откель знать? — опешила женщина. — К морю же едем?

— К морю, только, говорят, камни там, галька… На-ка вот почитай лучше это, приучайся к курортным правилам. Отдыхающие там по берегу гуляют, а не купаются, дамы под зонтиком с книжкой стихов в ручке и с собачкой на поводке, мужчины — с трубками и дым коромыслом вверх. — Она сунула подруге небольшую книжицу в розовом переплёте с надписью «Стихотворения о Прекрасной Даме».

— Вот ещё! — оттолкнула её руку Аглая. — На книжке твоей четырнадцатый год значится. Нравы разрисованы ещё при царе Николашке. Другие теперь времена!

— Это сам Блок, глупая, — пыталась её урезонить Серафима.

— А мне зачем? Небось сыщик твой преподнёс на прощание, когда расставались?

— Он, — погладила обложку Серафима. — Угадала. Только я сызмальства те стихи наизусть знала, потому что о нас они, о чуткой женской душе. Так что советую почитать и тебе, чем время на слюнявого поклонника тратить. Кстати, в Крым Маяковский часто приезжает отдыхать. Повезёт, встретишь его и околдуешь, у тебя же лихо это получается.

— Ишь куда хватила, подруга! — Аглая с сомнением уставилась на книжку, потом подняла глаза на Серафиму. — За Маяковским в столице табуны кобылиц хвостами дороги метут, а уж на курорте вовсе такую провинцию, как я, с землёй сровняют. Да и про стишки ты заливаешь, чтобы меня от Никанора Ивановича отвадить. Небось ни одного и не помнишь, если и учила в гимназии. Любишь ты, Серафимушка, напускать на себя туману.

Не произносила лучше бы она последних слов — не пришлось бы ей отскакивать в сторону, словно ужаленной. Сверкнули гневными иглами чёрные глаза Серафимы так, что будь в них натуральный огонь — спалил бы всё вокруг. Вырвала заветную книжицу у трясущейся Аглаи, прижала к груди, а помолчав и чуть успокоившись, произнесла глухим, несвойственным ей голоском, исходящим из самой глубины её души:

— Моя сказка никем не разгадана,

И тому, кто приблизится к ней,

Станет душно от синего ладана,

От узорных лампадных теней…[57]

Поняла ли что-нибудь её подружка? Вряд ли. Во всяком случае, поправила причёску, ещё раз брезгливо взглянула на книжицу, подвела черту:

— Вот-вот. Ты, Серафимушка, в своём репертуаре. А Никанор Иванович хвастал дворцы мне показать.

— Уймись, Глашка!

— Какая я тебе Глашка? Молчала я, молчала, но и меня проняло. Мы же договорились, Августиной буду я зваться на курорте.

— Ну Августиной так Августиной, — спокойнее глянула на подругу Серафима. — Оговорилась в сердцах, не свыкшись. Только хвост-то прикрути. Ишь расфуфырилась! Ни к чему эти шашни в поезде. Ещё неизвестно, где жить-куковать предстоит, вдруг наши кавалеры поблизости от санатория твоего Никанора окажутся. Всяк бывает, а края здесь чужие, в нашем с тобой случае, подружка, негоже оступаться, так что держи себя.

— Он обещал свозить в какую-то Ливадию[58] да царские палаты показать. Небылицы рассказывал про Ласточкино гнездо[59]…

— Чего, чего?

— Замок такой над морем, будто на воздухе. Хоть одним глазком взглянуть…

— Насмотришься, потерпи, — буркнула Серафима и задумалась.

— Чую, с тобой увидишь, — с недоверием сквозь зубы процедила Аглая, сунулась к окну, загрустила. — Неизвестно ещё, как встретят. А вдруг от ворот поворот?

— Кавалера тебе подберу, — встрепенулась Серафима и оглядела молодящуюся блондинку, съёжившуюся от тревожных мыслей и мигом утратившую шик. — Ты у меня вон какая красавица! Не продешевлю, генерала, не ниже тебе сыщу! Их там как грязи!

— Не сглазь! — враз оживилась та и всплеснула руками. — Только б не такого, как наш Никитка!

— Никитка?.. А что Никитка? Это ты комиссара Седова мне припомнила? — так и остолбенела Серафима и вся ощетинилась, будто дикая кошка, готовая к прыжку. — Да мы с тобой, подруга, за ним как за каменной стеной жили! Обе! Нашла кем попрекнуть!

— Какая уж там стена! — вспыхнув, напряглась и Аглая. — Еле ноги от тюрьмы унесли!

— А кто же знал, что он лапу в казну запустит? — Серафима так и привалилась к стенке спиной, смолкла, обмякнув вся, однако переживания её были недолгими; подвела глазки пальчиком, будто слезу смахнула, просветлела личиком, обняла, прижалась к подружке щекой к щеке. — Не виню его ни в чём, и не судьи мы ему. Крепким мужиком был. Таких сейчас поискать днём с огнём. Сгубила его жалость. Двоих нас ему хотелось содержать. Помнишь, ночами в постели что нашёптывал… про модные любовные треугольнички, шуры-муры иностранные, стишки читал?.. Тронутый был он душой насчёт тонких чувств, помнишь его слова про геометрию необычных человеческих отношений?.. Писателя Тургенева, итальянку Виардо и её муженька?.. Неужели забыла? Им ведь тридцати лет не было, чуть нас моложе. А про наших? Этих?.. Поэта Есенина, артистку Зинаиду Райх и её мужа, режиссёра Мейерхольда, который даже детей усыновил от её первого брака? На примере тех артистов да поэтов Никитушка нас страстью необычной заразить и собирался. А плохо ли было нам втроём? Неужели забыла всё?..

Глаза Аглаи намокли, она с дрожью прижалась к Серафиме и тоже всплакнула:

— Проходит, летит времечко золотое…

Так и сидели бы неизвестно какое время обнявшись эти изрядно потрёпанные жизнью два с виду казавшиеся невинными прелестные существа, пока одна из них, светленькая, вдруг встрепенулась и воскликнула:

— Что ж это мы покойника безвредного поминаем, а про живого да ретивого думать забыли?

— Это ты про кого, Глаш?

— Твой-то, сыщик? В Астрахани брошенный, вдруг следом явится? Не боишься?

— Кто-кто?

— Как — кто? Турин твой! Если он самого Корнета Копытова ухайдакал до смерти, то чего с нашими курортными фраерами сотворит?! Он же по ревности своей в море их утопит.