Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Александр Иванович Борозняк

«длящаяся до сегодняшнего дня, наполненная конфликтами история преодоления стыда и отторжения стыда, социальной памяти и социального забвения, историографических толкований и нового прочтения… Когда 8 мая 1945 г. замолчали орудия, когда в Реймсе и в Карлсхорсте была подписана безоговорочная капитуляция и Третий рейх был ликвидирован, история гитлеровской диктатуры не закончилась. Уже началась вторая история национал-социализма… Современная историография имеет дело не только с нацистским периодом, но — во все большей мере — с его второй историей, частью которой она и является»[1222]. «Вторая история национал-социализма, — продолжает ученый, — уже во много раз дольше, чем первая», и ее разработка «по-прежнему остается конфликтной»[1223].

Дистанция между поколениями позволяет превратить историческую память в инструмент манипуляции общественным сознанием, появляется возможность стихийной или направляемой ритуализации и мифологизации прошлого. Вполне обоснованными оказались опасения, высказанные Мартином Брошатом в конце 1980-х гг.: «Может случиться, что вскоре в коллективном сознании быстро произойдет эрозия нацистской эпохи»[1224].

Тревожно звучит вывод Рейнхарта Козеллека (1923–2006): «Совершенствуются критерии исследований, но они теряют цвет, они менее насыщены фактами, хотя и могут выигрывать в познавательности и объективности. Моральные оценки, скрытые защитные функции, обвинения и признания вины — все эти техники преодоления прошлого лишаются политико-экзистенциональных установок и становятся рутинным компонентом процессов анализа и выдвижения научных гипотез»[1225]. «После объединения, — подчеркивает Карл-Хайнц Янссен, — велик соблазн отправить в архив наше недавнее прошлое, о котором уже столько сказано и которое уже столько раз вытеснялось из памяти»[1226]. «Frankfurter Allgemeine Zeitung» сформулировала эту тенденцию предельно ясно: «Чрезмерное внимание к нацистской проблематике обращено не только к прошлому, но является воплощением левой критики существующего общественно-политического строя»[1227].

Происходит, по мнению Клауса Наумана, «постепенная замена социальных и политических ориентиров»[1228]. Норберт Фрай сформулировал главное противоречие современного германского исторического сознания: «Будет ли после ухода из жизни свидетелей современная история отличаться от “нормальной” истории, поскольку она лишится как специфических источников, так и инстанции, имеющей право вето? Или же ситуация будет противоположной: мы сможем постигнуть “аномальную” сущность национал-социализма вопреки нарастающей временной дистанции?»[1229]. Фолькхард Книгге уверен, что происходит «размывание непосредственных воспоминаний о периоде национал-социализма», что «делает все более значимой проблему будущего памяти».

Существует зримая опасность отторжения элементов тоталитарного опыта прошлого. Между тем именно «негативная память» должна оставаться важнейшим «ресурсом демократической культуры», залогом «сохранения самокритичных представлений о насилии со стороны прежнего государства, о его преступлениях и связанной с этим ответственностью»[1230]. Речь идет о вероятных путях и вероятных тупиках сложного и внутренне противоречивого процесса трансформации исторической культуры ФРГ.

Особая ответственность ложится ныне на плечи вступающего в жизнь поколения современных немцев, которые задают нелицеприятные вопросы: «Как бы ты поступил в подобных условиях?»; «Отвечают ли взрослые дети за дела своих дедов и прадедов?». Это, по словам Ширрмахера, «вопросы, обращенные к будущему, вопросы, ответить на которые зачастую невозможно»[1231]. Молодой историк Мориц Пфайфер, учившийся во Фрайбурге у Вольфрама Ветте и выпустивший недавно книгу об участии своего деда во Второй мировой войне, приходит к непростому заключению, что потомки должны обладать «особой ответственностью: учиться у прошлого — здесь и сейчас»[1232].

Исследователям, стремящимся к истине о Третьем рейхе, нередко приходилось и приходится идти наперерез общественному мнению, ратуя за то, чтобы в его структуре превалировала культура исторической памяти, а не культура исторической амнезии. Именно о таких ученых — «достаточно смелых и независимых, чтобы пробить стену», Иоганн Вольфганг Гёте говорил: им присуще «уменье рассматривать исторические события свободно, всегда с какой-то новой стороны и притом идя прямо к цели… Это все равно, что вы бы ходили в сад окольными, путаными дорогами, но вот нашлись люди, достаточно смелые и независимые, чтобы пробить стену и сделать калитку как раз в том месте, где прямо попадаешь на широкую аллею сада»[1233].

В течение нескольких десятилетий вниманию немецкой общественности было предложено несколько претендовавших на универсальность теоретических конструкций нацистской диктатуры: марксистская формула, доктрина тоталитаризма, концепция модернизации. Каждая из названных моделей, не будучи аналитически безнадежной, отражала определенные существенные стороны феномена национал-социализма, но не феномен во всей совокупности его проявлений. Ганс-Ульрих Велер справедливо полагает, что названные конструкции страдают «концептуальной закостенелостью», «превратились в форму догматической интерпретации», не способны «охватить решающие проблемы исторического процесса, не говоря уже о том, чтобы предложить их адекватное решение»[1234].

Исчерпывающее описание объекта познания «нацистская тоталитарная диктатура» остается насущной задачей мировой науки. Фридрих Майнеке, автор «Германской катастрофы», зачастую подвергался критике (отнюдь не только со стороны марксистов) за то, что он связывал нацистскую диктатуру с «величайшей тайной», с «трудно разрешимой загадкой». Но практика более чем 60-летнего научного исследования Третьего рейха убедительно подтверждает, что мы и сегодня достаточно далеки от глубинного постижения природы фашистского режима в Германии. Итог дискуссий заключается, уверены современные исследователи Петер Райхель, Харальд Шмид и Петер Штайнбах, в расстановке «не восклицательных, но вопросительных знаков»[1235].

Поучителен ли германский опыт для России? Да, потому что переход наших стран от тоталитарных режимов к демократическому устройству — это незаконченные, разорванные в историческом времени и в историческом пространстве акты единой планетарной драмы.

Применим ли германский опыт в России? Существует слишком много оснований для того, чтобы ответ не оказался утвердительным. Длительность нацистского режима измеряется 12 годами, советский вариант тоталитаризма просуществовал по меньшей мере в два раза дольше. Крушение Третьего рейха произошло под ударами извне, советский режим пал под воздействием неразрешимых внутренних противоречий. В СССР — при наличии «своего» Освенцима — не было «своего» Нюрнберга. Немцы учились извлекать уроки из своей истории в обстановке формирования и совершенствования гражданского общества, в условиях деятельности государства, обладающего социальной ответственностью.

Российскому социуму присуща общность пережитого, но не общность опыта — уроков, из этого опыта извлеченных. Маршруты движения России к гражданскому обществу заблокированы, а нерешенные социальные проблемы побуждают вытеснять из коллективной памяти ужасы и злодеяния сталинизма. Достигнутая ценой неисчислимых жертв победа над Третьим рейхом не стала гарантией генетически приобретенного иммунитета к фашистской инфекции. Уроки Германии пока не запрошены в нашей стране. Еще не произошла встреча немецкого и российского духовных опытов, связанных с войной и тоталитаризмом. По-прежнему актуально звучат слова Ханны Арендт: «Истина состоит в том, что цена тоталитарного правления была столь высока, что ни Германия, ни Россия еще не оплатили ее в полной мере»[1236].

Самоанализ общества, уяснение факторов и причин, породивших тоталитарные