Предательство Тристана - Роберт Ладлэм

Они встретились в вестибюле гостиницы. Немец оказался тучным мужчиной средних лет с подщипанными бровями и сверкавшей, как солнце, лысиной во всю голову. Его звали Эрнст Герлах. Он носил хорошо сшитый серый костюм, к лацкану которого был пристегнут большой белый значок с красной свастикой. Он был всего лишь сотрудником рейхсбанка среднего уровня, но в его поведении просматривалась изрядная доля высокомерия, которое, казалось, должно было показать, что он считает Меткалфа – Уильяма Киллигэна – наемным лакеем, обремененным поручением.

– Вы уже бывали в Берлине прежде, мистер Киллигэн? – поинтересовался Герлах, когда они опустились на мягкие стулья в баре.

Меткалф, не готовый к такому вопросу, задумался, но лишь на долю секунды.

– Нет, я здесь впервые.

– Должен признать, сейчас не лучшее время для первого знакомства с нашим городом. Немецкий народ испытывает серьезные затруднения, что вы, без сомнения, успели заметить. Но под руководством нашего фюрера и при помощи серьезных финансовых учреждений, таких, как ваш банк, мы все преодолеем. Может быть, выпьем?

– Мне только чашечку кофе.

– Я бы вам не советовал, мистер Киллигэн. Кофе в эти дни – всего лишь ersatz. У вас это называется, если я не ошибаюсь, суррогат, а у нас – национал-социалистический кофе. В рекламных объявлениях утверждается, что это «здоровый, бодрящий и неотличимый от настоящего продукт!», но, конечно, никто не намерен признаваться, что нам предлагают помои, совершенно непригодные для питья. А что вы скажете насчет глоточка доброго немецкого бренди?

– Это было бы прекрасно. – Меткалф положил на стол перед банкиром большой запечатанный конверт из тонкой крафт-бумаги. Он хотел как можно скорее покончить с делами, чтобы можно было направиться в «Штаатсопер». У него имелись куда более важные дела, чем сидеть тут и слушать вымученные любезности этого толстого нациста. – Здесь вся финансовая документация, – сказал он, – и полные инструкции. Все это нужно сделать как можно скорее и вернуть мне.

Герлах, похоже, был слегка удивлен поспешностью Меткалфа, граничившей с прямой дерзостью. Сначала нужно соблюсти светский ритуал и лишь потом заниматься делами. Начинать деловые разговоры на столь раннем этапе было несколько грубо. Впрочем, немец быстро оправился от неожиданности и произнес цветистую, не лишенную, впрочем, некоторого оттенка покровительственности, речь о трудностях ведения торговли в эти военные дни.

– Только ваш банк и Швейцарский национальный банк, – сказал он, – остались верными друзьями Германии. И я уверяю вас, что мы не забудем об этом, когда война закончится.

Меткалф понимал, о чем на самом деле говорит Герлах: каждый раз, когда нацисты вторгались в очередную страну, будь то Польша, или Чехословакия, или Норвегия, или Дания, или страны Бенилюкса, – они грабили казначейство этой страны, присваивая ее золотые запасы. Из всех иностранных банков это великое воровство поддерживали лишь Банк международных расчетов и Швейцарский национальный банк. В результате нацисты имели тысячи тонн похищенного золота на депозитах в Берне и Базеле. БМР даже выплачивал Германии дивиденды за оборот награбленного золота и по поручению немцев продавал партии этого золота, чтобы купить иностранную валюту; все это делалось для финансирования нацистской военной машины. Ценность БМР для нацистов состояла еще и в том, что основанное в Базеле учреждение никто не мог закрыть. В Швейцарии награбленная немцами казна пребывала в безопасности. Ее было невозможно конфисковать.

Это было омерзительно, и Меткалф, сдерживая растущее негодование, слушал, как бойкий, несмотря на напускаемую на себя властность, финансист говорит о пересмотре выплат процентов на более благоприятных для Германии условиях, об аккредитивах и депозитных расписках и о том, как ассигнованное в Лондоне золото переправлялось в Базель, о сделках в швейцарских золотых марках. Но Меткалф умело играл свою роль, внимательно слушал, записывал в записную книжку новые предложения герра Герлаха и обещал незамедлительно довести их до сведения руководства в Базеле.

– Позвольте мне пригласить вас на обед сегодня вечером, – сказал Герлах. – Впрочем, должен предупредить вас, что сегодня Eintopftag[94] – день одного блюда. К сожалению, это означает, что все рестораны, даже «Хорхер», лучший ресторан во всем Берлине, должны подавать одну лишь отвратительную кашу. Но если вы согласны вынести это кулинарное оскорбление…

– Я слышал, что это блюдо может быть довольно вкусным, – сказал Меткалф, – но должен с сожалением признаться, что у меня есть планы на сегодняшний вечер. Я хочу посетить балет.

– Ах, Большой театр! Да, вы правы. Русские, надеясь снискать наше расположение, прислали к нам хорошеньких девочек, чтобы они помахали перед нами ножками. – Он хищно улыбнулся. – Пускай русские попрыгают для нас. Их время еще наступит. Ну что ж, если мы отложим наш обед, получится даже удачнее. Завтра все будет много лучше. Если у вас найдется свободное время завтра днем или вечером, я поведу вас в «Хорхер» или «Саварен», где мы сможем пообедать омарами и другими подобными ненормированными деликатесами. Как подумаю, так слюнки текут.

– Замечательно, – ответил Меткалф. – Жду с нетерпением.

Через тридцать минут, наконец-то отвязавшись от одиозного нацистского банкира, Меткалф вошел в «Штаатсопер». Один из всемирно прославленных оперных театров был построен в восемнадцатом столетии, при Фридрихе Великом, в классическом прусском стиле, хотя по задумке архитектора здание должно было напоминать коринфский храм. Театр занимал выдающееся место даже в параде таких архитектурных шедевров, как Пергамон-музей, Старый музей, Государственная библиотека и Бранденбургские ворота.

Внутри театр был оформлен в стиле высокого рококо, полы, выложенные черно-белой мраморной плиткой, сверкали. Посетители тоже были не менее блестящими и заметно отличались от большинства жителей Берлина, угрюмо бродивших по улицам. Хотя ношение вечерних туалетов официально возбранялось, театралы все же явились в шикарных нарядах: мужчины в костюмах или военной форме, женщины в бальных платьях, шелковых чулках, с накрашенными лицами и при играющих на свету драгоценностях. Пахло французскими духами «Же ревьен» и «Л'эр дю там». Все французское, чего так не хватало в Париже, здесь имелось в изобилии: военные трофеи.

Меткалф должен был сегодня вечером каким угодно образом войти в контакт с Ланой. Он ничего не знал о мерах безопасности, принимаемых здесь, не знал, как будет охраняться труппа Большого. Но, так или иначе, ему необходимо получить возможность перемолвиться с ней словом. Кундров наверняка тоже будет здесь: он мог бы стать лучшим посредником. Возможно, Кундров окажется в зале – это был самый вероятный вариант. Ему нужно будет побродить среди публики и отыскать Кундрова, если, конечно, тот не отыщет его первым.

– Герр Киллигэн!

Этот властный голос он узнал сразу. Повернувшись, Меткалф увидел Эрнста Герлаха, с которым он только недавно расстался, и все сразу стало ясно. Герлаху, несомненно, поручили присматривать за «Уильямом Киллигэном». Нацисты относились к иностранцам с ничуть не меньшим подозрением, чем русские. Раз «Киллигэн» отказался от приглашения на обед, тот, вероятно, решил – или получил приказ – отправиться в «Штаатсопер» и не спускать глаз с приезжего. Сделано это было грубо, как вообще осуществляется слежка в полицейских государствах, и Меткалф вовсе не собирался облегчать жизнь банкиру.

Герлах подошел так близко, что Меткалф уловил в его дыхании похожий на мыльный запах «ундерберга» – травяного лекарства для пищеварения.

– Как же так, герр Герлах! А вы и не сказали, что у вас тоже есть билет в оперу!

Герлах, очевидно, не приготовился к ответу на такой вопрос, поскольку властность из его голоса сразу исчезла.

– Ну, конечно… но вообще-то удовольствие от спектакля Большого театра никак не сравнится с радостью от пребывания в вашем обществе, – с несколько сконфуженным видом бессвязно проговорил он.

– Вы слишком добры ко мне, но я и подумать не мог…

– Даниэль! Даниэль Эйген!

Женский голос. Меткалф почувствовал, что у него задрожали колени. Даниэль Эйген – имя, под которым он действовал в Париже! О боже, учитывая постоянное перемещение нацистов между Берлином и Парижем, вряд ли следовало удивляться тому, что кто-то, знавший его как поселившегося в Париже плейбоя-аргентинца, оказался здесь!

Меткалф не стал поворачиваться, чтобы взглянуть, кто же его окликает, хотя голос был громким и требовательным, не таким, какой можно безнаказанно проигнорировать. Причем обращались, несомненно, к нему.

– Как говорит наш фюрер, даже самые сложные планы следует иногда корректировать, приспосабливаясь к текущему моменту, – напыщенно произнес Герлах, пытаясь восстановить утраченное было достоинство.