Быт русской армии XVIII - начала XX века - Карпущенко Сергей Васильевич

В большинстве групп идут серьезные разговоры, обращающиеся в горячий спор. Много интересного, поучительного приходится слышать на этих обедах; много фактов и взглядов высказывается здесь в открытую, не стесняясь, как у себя дома; возникают споры, которые редко где можно услышать; горячо отстаиваются важные принципы, и все это слушается молодежью и оставляет в ней сильное возвышающее впечатление.

Для многих из нас самым интересным лицом на обеде N-го корпуса был генерал Б. Почтенный старец, высокий, седой, сгорбленный, но живой в манерах, с красным, веселым, почти смеющимся лицом в очках и с Георгием в петлице, он выбирал себе на товарищеских обедах самый уютный угол и всегда бывал густо окружен собеседниками. С ним необычайно скоро сближались, откровенничали, спорили, как со своим человеком, и даже поверяли ему свои служебные промахи и неудачи. Генерал, не стесняясь, давал советы, а при случае не прочь был и разнести спорщика, но все это было проникнуто таким добродушием, такими симпатичными манерами, что разносы бывали даже приятными.

На этот раз оппонентом генерала явился командир одного из армейских полков, моложавый, элегантный, немножко занятый собой, с изящными, но несколько суетливыми манерами и не совсем добрым выражением лица. Он жаловался на состав офицерского общества и вообще на трудность современного управления полком.

— Знаете что, мой милейший, — сказал Б., характерно тряхнув головой, — не трудно командовать полком, где все помощники, как говорится, на подбор; там командир может держать себя барином, разбрасывая направо и налево красивые руководительные словечки, а вот настроить распущенный полк, внести хороший тон в общественную офицерскую жизнь, водворить гармонию в отправлении службы, — вообще обнять полк своим авторитетом, своим воспитательным влиянием, — это заслуга…

— Позвольте, ваше превосходительство, — перебил полковник, — офицеры — не школьники; их воспитание заканчивается в учебных заведениях… Командир полка в роли воспитателя — это даже смешно… Каждый офицер — зрелый человек, отлично понимающий свои обязанности, строго определенные законом; исполнил их — прав, не исполнил — подвергайся каре закона… Я даже не понимаю, какие тут могут быть нежности?

— Напрасно, напрасно, мой милейший, вы так узко смотрите на дело, — возразил генерал, — воспитываться никогда не поздно; школа замечательных военных начальников воспитывает даже генералов. Войска, побывавшие в руках талантливого начальника, совершенно преобразовываются: какая серьезность, какая святость отношений в исполнении служебных обязанностей приобретается такими войсками; сколько любви и интереса к делу, сколько довольства своею принадлежностью к военной корпорации, и, как высшая точка этих проявлений, — обаятельный идеал воинской доблести, стремление к высоким подвигам, полная готовность «положить душу свою за други своя»… Положим, у нас в общем все войска хороши, но я говорю о высших проявлениях, о том, что может сделать выдающийся начальник… Да зачем далеко ходить, возьмем хотя генерала N., он умел увлекать не только молодежь, но и нас — седых стариков. Я не могу вспомнить без волнения нашего похода, нашей привязанности к этому человеку, нашего корпоративного духа… Да и что говорить, этот человек оставил после себя целую школу…

Генерал характерно махнул рукой, как бы давая знать этим, что все это слишком известно и что даже странно так много об этом говорить. Полковник не возражал; он казался несколько смущенным и все время покручивал свои усы.

— Да, мой милейший, — сказал генерал после некоторой паузы, — я через эти дела прошел: командовал 12 лет полком да 6 лет дивизией, всего насмотрелся; имел горькие и утешительные опыты, и снова повторяю, что воспитываться никогда не поздно. Что же касается молодежи, то о ней и говорить нечего, она в высшей степени восприимчива по отношению к воспитательным мерам начальника… Знаете ли, на меня всегда удручающе действовало, когда искупителями полковых неурядиц являлись молодые офицеры — ведь это воск, из которого можно лепить что угодно… Вот вы жалуетесь на состав офицерского общества; положим, я с вами согласен, что известная часть молодежи, вышедшая из разночинной среды, не приносит с собой возвышенных принципов; но верьте мне, что молодой офицер, за весьма малыми исключениями, способен перевоспитываться к лучшему, если будет окружен приличием и порядочностью со стороны старших. Общественное мнение в полку, всегда находящееся в руках старших товарищей, — огромная сила, и раз она попалась в руки ловких, влиятельных, но недостойных людей, тогда не ждите ничего хорошего: уровень порядочности в офицерской среде понижается; служба вышучивается; мелкие дисциплинарные отступления, расшатывающие военный строй, покрываются ложным понятием о товариществе и т. д. Искупительной жертвой такого положения почти всегда является простодушная, слепо идущая за старшими молодежь; крутые меры против этой молодежи — жалкий паллиатив, свидетельствующий о слепоте командира… Я убежден, что во всех кутежах, сопряженных с неприличными поступками, в офицерской задолженности, в развязных манерах, антидисциплинарных жестах, в неумении прилично выслушать и исполнить приказание, в дурном критическом духе по отношению к службе и вообще в дурном тоне, не отвечающем военному строю, непременно есть заводчики среди старших… Благо тому командиру, который сумеет отыскать их безошибочно и направить всю силу своей власти и своего авторитета на этот реальный центр полковых неурядиц.

— Да вот, господа, если вам не надоело слушать, — продолжал Б., раскуривая сигару, — я расскажу вам блестящий пример воспитательного влияния командира отдельной части, бывший у меня в дивизии. Это было очень давно. Один из моих полков, не имея в течение пяти лет постоянного командира, совершенно расшатался. По различным случайностям смена командиров происходила чуть не каждый год, а последний был назначен издалека и целый год не являлся; да на беду еще старший штаб-офицер был хотя и порядочный в нравственном отношении человек, но вялый, мягкий и очень недалекий. Соседи, как это часто водится, старались сбыть в этот полк все, что им не нужно, и таким образом состав образовался неважный. Не проходило месяца, чтобы там не было нескольких скандалов. Наконец я вижу, что дело плохо; призываю временнокомандующего, расспрашиваю, ничего, как есть, не могу от него добиться — точно в лесу ходит. «Я, — говорит, — ваше превосходительство, за каждый проступок примерно наказываю». — «Да что, — говорю, — в том толку, что вы примерно наказываете! Вы мне положение дела объясните, — может быть, кого-нибудь удалить надо?»

Я хотел уже сам вмешаться во внутреннюю жизнь этого полка и велел присматриваться к бригадному. Как раз в это время является настоящий командир. Впечатление на меня произвел неважное: худенький, невысокого роста, в пенсне и все улыбается, даже когда о серьезном говорит. Я вздохнул и подумал, что не такого сюда надо; опять, думаю, пойдет канитель. Чистая беда.

— Ну, — говорю, — полк принимаете неважный; хорошенько присмотритесь, да потом вместе подумаем, что предпринять.

— Знаю, — говорит, — мне писали об этом. — А сам улыбается.

Вот, думаю, чудак.

Ну, я, конечно, во все его посвятил и на некоторое время оставил в покое. Недель этак через пять Авалов (так была его фамилия) является ко мне с докладом.

— Ну, что, — говорю, — как? Рассказывайте.

— Завтра, — говорит, — я призываю подполковника В. и капитана Г. и предложу им подписать прошения об отставке или гарантировать честным словом свое дальнейшее поведение…

— Постойте, батюшка мой, нет ли тут недоразумения? Ведь В. переведен к нам из N-го резервного батальона, где удостоился производства «за отличие вне правил»; это, можно сказать, единственный штаб-офицер в полку…

— Ваше превосходительство изволите ошибаться, — возражает Авалов и все улыбается. — Я остановился на этом человеке как на главном виновнике дурных влияний в полку, а потому я счел своей обязанностью собрать самые подробные справки о всей его жизни и службе…