Американский психопат - Брет Эллис

Он встает, берет карточку.

— Я вернулся. Ты просто не заметил. Потерял нить. Все из-за переезда, — он замолкает, поддразнивая. — Я работаю на Робинсона. Правая рука, знаешь ли.

— Хочешь миндаля? — предлагаю я, протягивая ему орешек — слабая попытка с моей стороны скрыть свою обескураженность его самодовольством. Он треплет меня по спине со словами:

— Ты сумасшедший, Бэйтмен. Животное. Настоящее животное.

— Не могу с тобой спорить, — вяло смеюсь я, провожая его до двери. Когда он уходит, я думаю и одновременно не думаю над тем, что происходит в мире Тима Прайса, в мире, в котором на самом деле существует большинство из нас: большие планы, мальчишеская фигня, парень встречается с миром и обретает его.

НИЩИЙ НА ПЯТОЙ

Я возвращаюсь из Центрального Парка, где возле детского зоопарка я скормил мозг Урсулы бродячим собаком (это рядом с тем местом, где я убил мальчика МакКафри). Я иду по Пятой авеню около четырех дня, у всех на улице опечаленный вид, в воздухе запах тлена, на холодном тротуаре километрами лежат тела, некоторые шевелятся, большинство — нет. История гибнет, но только очень немногие смутно догадываются, что дела плохи. Над городом на фоне солнца низко летают самолеты. По Пятой авеню проносятся ветры и уходят на Пятьдесят Седьмую. Медленно поднимается стайка голубей и рассыпается по небу. Аромат жареных каштанов мешается с выхлопными газами. Я замечаю, что линия горизонта недавно изменилась. Я смотрю с восторгом на Трамп Тауэр, высокую, горделиво отсвечивающую в свете позднего дня. Перед ней двое ушлых негров-подростков обдирают туристов в «три карты» и я вынужден сдержать порыв их отпиздить.

Нищий, которого я ослепил весной, сидит, скрестив ноги, на вшивом одеяле на углу Пятьдесят Пятой. Приблизившись, я вижу лицо попрошайки в шрамах, а потом и плакат под ним, на котором написано: «Ветеран войны, ослепший во Вьетнаме. Помогите мне. Мы голодные и бездомные». Мы? Я замечаю собаку, наблюдающую за мной подозрительными глазами, которая, по мере моего приближения к хозяину, поднимается, рычит, а когда я уже стою над нищим, наконец лает, неистово виляя хвостом. Я опускаюсь на корточки, угрожающе поднимаю руку. Собака пятится на полусогнутых.

Я вытаскиваю бумажник, изображая, что опускаю доллар в его пустую банку из-под кофе, но потом осознаю: К чему эти притворства? Никто все равно не смотрит, и уж никак не он. Подавшись вперед, я забираю доллар. Он чувствует мое присутствие и перестает трясти банкой. Темным очкам на его лице так и не удается пока скрывать нанесенные мною раны. Его нос так раскромсан, что мне сложно представить, как через него дышать.

— Ты никогда не был во Вьетнаме, — шепчу я в его ухо.

После молчания, во время которого он писает себе в штаны, собака ноет, а он квакает: «Пожалуйста, не причиняйте мне зла».

— К чему мне зря терять время? — с отвращением бормочу я.

Я ухожу от нищего и вижу маленькую курящую девочку, просящую мелочь.

— У-у-у, — пугаю я ее.

— У-у-у, — произносит она в ответ. Этим утром в Шоу Патти Винтерс в очень маленьком кресле сидел Черио[61] и с ним разговаривали почти час. Позже днем женщине в серебряной лисе и норковой шубе разъяренный меховой активист порезал лицо перед Stanhope. Но сейчас, все еще глядя через улицу на незрячего нищего, я покупаю конфету, Dove Bar, кокосовую, в которой нахожу кусок кости.

НОВЫЙ КЛУБ

В четверг вечером я наталкиваюсь на Харольда Карниса на вечере в новом клубе под названием «World's End», открывшемся на месте «Petty's». Я сижу за столиком с Ниной Гудрих и Джин, а Харольд пьет шампанское, стоя у бара. Я достаточно пьян, чтобы наконец спросить про сообщение, оставленное мною на его автоответчике. Извинившись, я проталкиваюсь в другой конец бара, поскольку понимаю, что мне необходим мартини, чтобы укрепить дух перед беседой с Карнисом (эта неделя была для меня очень сложной — в понедельник я обнаружил, что рыдаю во время одной из серий «Альфа»). Нервничая, я подхожу к нему. На Харольде шерстяной костюм от Gieves & Hawkes, шелковый саржевый галстук, хлопчатобумажная рубашка, ботинки от Paul Stuart; он кажется более грузным, чем я помню.

— Заметь, — говорит он Труману Дрейку, — к концу девяностых японцы будут владеть большей частью этой страны.

Успокоенный тем, что Харольд, как всегда, делится ценной и, главное, новой информацией, да к тому же в его речи проскальзывает слабый, но, прости господи, несомненно английский акцент, я набираюсь наглости и выкрикиваю:

— Заткнись, Карнис, ничем они не будут владеть.

Я опрокидываю в себя мартини, пока потрясенный Карнис с абсолютно ошарашенным видом поворачивается ко мне и его одутловатое лицо расплывается в неуверенной улыбке. Позади нас произносят:

— Да, но смотри, что произошло с Gekko… — Труман Дрейк похлопывает Харольда по спине и спрашивает меня: -

А какая ширина подтяжек предпочтительнее?

Раздраженный, я пихаю его в толпу, и он исчезает.

— Ну, Харольд, — говорю я. — Ты получил мое послание?

Карнис, похоже, поначалу в замешательстве, но, в конце концов, закуривая сигарету, смеется:

— Бог мой, Дэвис. Это была умора. Это был ты, так?

— Да, естественно.

Я моргаю, бормочу что-то про себя, правда, отгоняю рукой сигаретный дым от своего лица.

— Бэйтмен убивает Оуэна и эскорт-девушек? — он не перестает гоготать. — О, это просто изумительно. Я просто тащусь, как говорят в «Groucho Club». Просто тащусь. — Потом с выражением испуга он добавляет. — Это было довольно длинное сообщение, верно?

Я идиотски улыбаюсь, потом спрашиваю:

— Но что конкретно ты имеешь в виду, Харольд?

Про себя я думаю, что этот жирный мудак вряд ли мог попасть в ебаный «Groucho Club», а если и попал, то признание в таком стиле перечеркивает тот факт, что его впустили.

— Послание, да, разумеется, — Карнис уже оглядывает клуб, маша разным парням и девкам. — Кстати, Дэвис, как Синтия? — Он берет стакан с шампанским у проходящего мимо официанта. — Ты ведь по-прежнему встречаешься с ней?

— Подожди, Харольд. Что ты думаешь об этом? — настойчиво повторяю я.

Ему уже скучно и неинтересно, — не слушая меня, он уходит от разговора:

— Ничего. Рад тебя видеть. Господи, это не Эдвард Тауэрс?

Я вытягиваю шею, чтобы посмотреть, потом вновь обращаюсь к Харольду.

— Нет, — говорю я, — Карнис, подожди.

— Дэвис, — вздыхает он, словно терпеливо пытается объяснить что-то ребенку. — Я не хочу никого обижать, — твоя шутка была забавной. Но послушай, старик, у тебя был один фатальный просчет. Бэйтмен — такой жополиз, такой пай-мальчик, что шутка твоя не вполне удалась. А так замечательно. Ладно, давай как-нибудь пообедаем вместе, или мы с Макдермоттом или Пристоном поужинаем в «150 Wooster». Будет полный оттяг.

Он пытается уйти.

— От-тях? От-тях? Ты сказал от-тях, Карнис? — мои зрачки расширены, меня уносит, хотя я и ничем не закидывался. — Что ты несешь? Бэйтмен — это кто?

— О боже, старик. А как ты думаешь, почему Эвелин Ричард с ним разосралась? Ну, ты понимаешь. Он едва ли мог снять эскорт-девушку, уже не говоря об… что ты сказал, он сделал с ней? — Харольд по-прежнему рассеяно обводит взглядом клуб, машет еще одной паре, поднимая стакан с шампанским. — Ах, да, порубил ее на куски. — Он вновь начинает смеяться, хотя на этот раз из вежливости. — А теперь, если позволишь, мне надо идти.

— Погоди. Стой, — ору я, глядя прямо в лицо Карнису, дабы убедиться, что он слушает. — Ты, похоже, не понимаешь. До тебя не доходит. Я убил его. Я, Карнис. Я отрубил, блядь, у Оуэна голову. Я пытал десятки девушек. Все, что я наговорил тебе на автоответчике — правда. — Я иссяк, но не успокоился, и удивляюсь, почему же все это не радует меня.

— Прости меня, — произносит он, стараясь не обращать внимания на мою выходку. — Но мне действительно надо идти.

— Нет! — ору я. — Здесь и сейчас, Карнис. Слушай меня. Слушай очень, очень внимательно. Я-убил-Пола-Оуэна-и-мне-это-понравилось. Я не могу выразиться яснее. — От напряжения я глотаю слова.

— Но это просто невозможно, — произносит он, убегая от меня. — И мне это больше не кажется смешным.

— А это и не должно казаться смешным, — рявкаю я, а потом добавляю: — Но почему невозможно?

— Просто невозможно, — отвечает он, с опаской глядя на меня.

— Но почему? — ору я, перекрикивая музыку, хотя в общем-то в этом нет нужды, и добавляю. — Тупой мудак!

Он смотрит на меня так, словно мы оба под водой и кричит в ответ, очень ясно сквозь шум клуба.

— Потому что… я… ужинал… с Полом Оуэном… дважды… в Лондоне… всего десять дней назад.

После этого мы смотрим друг на друга, похоже, с минуту, наконец я набирюсь мужества ответить, но мой голос теряет всякую властность, и мне кажется, что я не уверен в себе, когда просто произношу: